Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов.
грубое имя Жары, её грозовое сердце,
чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.
Холодные груди Жары под полинялым платьем,
текущие липким мороженым на голубые
детские веки. Полуденный сон, и над нами —
медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:
это язык Жары. И всё, что она нам шептала —
ки́ррливи, чи́ррливи – всё, что мы пели и знали…
Посмотрим в её глаза – так долго, насколько сможем —
в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:
кривые стёкла, в которых мы отражаемся.
Похвалим Жару! Её объятия, её жало;
и похвалим её подарки: кислые яблоки,
репейник за домом, расплавленные игрушки.
Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам