Читать Путь с войны

Кремль. Сердце столицы, сердце страны. Перенесшее удар не так давно, оно чуть не умолкло навсегда. Теперь, в девятьсот сорок пятом, Кремль жив, здоров и торжественен, а столица, как Рим в период триумфов, радостна и многолюдна. Пестрит военная форма, фаворским огнем сияют на ней награды, сегодня Яблочный спас, он же Преображение Господне. Мелодичные престольные праздники исчезнувшие было во времена блаженного безбожия, после войны неспешно возрождались – как известно, нет в окопах атеистов.

Ырысту Бардин от христианства так же далек, как и от марксизма-ленинизма. В Горном Алтае, откуда он родом, издревле почитают духов природы, никаким иным учениям особо не внимая. Бардин смотрит на Кремль. Звездочка на пилотке, пентакль на башенном шпиле алеют напротив друг друга, словно Мицар и Алькор из небесной Большой Медведицы. Большой Каменный мост, сумерки, спертый воздух, бывалый солдат со счастливой улыбкой, на спине обвис вещмешок, замер у ног аккордеон в деревянном футляре. Азиатская внешность Ырысту не выделяется на улицах столицы, среди бойцов, вернувшихся с войны, есть люди разного разреза глаз, оттенка кожи и крутости скул. Десятки народов огромной страны уравняла солдатская гимнастерка.

Красивый город – Москва. Ырысту не успел рассмотреть его тогда, в сорок первом. Сибирские дивизии с вокзала пешим строем прошли по ночному городу до станции метро «Сокол», где погрузились на машины, и – на фронт. Шла битва за столицу. Нагловатое пополнение освежило изнуренную армию. «Рази это холод? – бахвалились вновь прибывшие. – Вот у нас мороз, так мороз. Харчок на лету застыват».

Под грохот и треск рыли траншеи, прятались в них, стреляли, снова прятались, грелись ночью у жидкого огня, спали урывками, дрожали, курили, пуская цигарку по кругу. Круг разрывался, сужался, обновлялся. В минуты перекура Ырысту посещали крамольные мысли, которые невозможно высказать вслух. А еще он прислушивался к себе, пытаясь отыскать в своем сердце страх. И не находил. А без нормального звериного страха на войне нельзя. Так говорил Эркин-аха, он часто рассказывал о первой германской, когда спускался из тайги с мешками соболиных шкурок. Ырысту восторгался дядей, да и тот выделял старшего племянника.

«Война – это обман», – говорил дядя Эркин со знанием дела. Когда его и многих земляков в шестнадцатом году призвали на фронт, зайсаны знатных родов обращались в уезд и к губернатору, напоминая о том, что по договору о принятии российского подданства не должны алтайцев брать в солдаты. Жалобы, понятно, остались без внимания. Шаманы предсказывали, что если местных погонят на войну, то дом Романовых падет, невозможно, чтобы цари так обманывали свой народ. Им вторили сказители -кайчи под бряцанье топшуура:

«Твой сын здоров и не болен.

Не пугайся, будь спокоен.

Жестока война против русского царя.

Скоро войне конец,

И царя не станет».

Ырысту все это знал с чужих слов – он только родился к началу германской, – но параллели с первой войной мысленно проводил. Есть тут простор для сравнений. Аналогии напрашиваются. Так он и думал про себя, такими именно словами. Ырысту безупречно говорил по-русски, да и думал на русском большую часть жизни. Однако, общаясь с незнакомыми людьми, попадая в непривычное окружение, он намеренно коверкал слова, примешивал в речь дикий тюркский акцент и вообще изображал недалекого чучмека, вчера спустившегося с гор. Из какой-то смутно ощущаемой осторожности он и на фронте продолжал играть эту роль, и в этом походил на красноармейца Тараса Хилюка. Тот, мужик хитрый, скрытный, строил из себя добряка, рубаху-парня с демонстративным украинским говором и душой, как говорится, нараспашку.