Читать Время собирать камни

Пройдя распутным днём искус,

Иллюзия моей беспечности,

С агонией мирясь полутеней,

В огне сгорает вечности.

«До свидания, мой друг! Только обязательно до свидания, для «пока» мы ещё слишком мало знакомы. Эти дни нашей встречи не зарубцуются в моей памяти никогда, не охладеет в жилах кровь от твоего радужно-радушного прикосновения. Ты сделал меня вновь счастливым, как когда-то давно, в прошлой жизни, или в детстве, что ли. И не надо говорить, что это я такой просто чуткий и неординарный. Нет, нет. Всё это ты, и только ты! У меня абсолютно в голове не укладывается, как можно обладать такой мощной, неистощимой энергией и при этом оставаться настолько непосредственным и невесомым?! А? Ну, скажи. Откуда это всё? Из каких сказочных закромов, каких сусеков. Знаешь, а ведь ты мне отчего-то напомнил типичного былинного русского богатыря. Да, да! Не смейся, ну, правда. Ей Богу, вылитый! И статью, и духом, и образом внешним, особенно отчётливо разглядеть которые мне удалось под чарующим закатным солнцем вешним. С шага перехожу на бег. Подступает к горлу ком, а к глазам слеза. Придётся резко отрывать, иначе слишком больно, иначе нельзя. Береги себя, мой друг. И, умоляю тебя, оставайся до новой нашей встречи таким же, как в памяти моей теперь, ну а вместо обычных титров – впадающая в Волгу наших небес бирюза. Хочешь – верь, а хочешь – не верь…»

Когда я в третий или четвёртый раз перечитывал этот написанный мной отрывок, то невольно и само собой взял на поруки ещё совсем юную, буквально только что оторванную от питательной, полной вдохновения груди мысль. Мысль, невыносимо готовую к употреблению в целях сокрытия истинных мотивов преступления. Преступления против человечества или, лучше сказать, преступления человечеством. И всё это под ритмичный стук колёс многотонной, стремящейся в безымянную философскую даль махины, бережно убаюкивающей моё сознание, давая вдоволь насладиться открывающимся метафизическим горизонтом. Которому вторил вертикально-монотонный пейзаж за окном, лишь изредка сменяющийся безмятежными просторами полей, уже до краёв налитых жизненной силой весны и отважно готовых к битве за новый урожай. И он, по-видимому, не заставит себя долго ждать.

Ладно, шучу. Всё не так серьёзно. Хотя, конечно, мысль эта и достойна порядочного обрамления и пышности форм, но не до той степени, где она сама по себе уже теряется в мерцающем свете многокиловаттных неоновых ламп, что называют обычно писатели эпитетами или метафорами. А так, знаете ли, небрежно брошенная в котёл человеческих страстей. Правда, с предусмотрительно хорошенько примотанной к ней леской, да такой крепкой, что и самому несносному гуманисту-прозаику не порвать её. Без всяких «но»и оговорок. Только чай, пожалуйста. Без сахара, только с ложечкой. А иначе образ рассыпается. Ложечка придаёт всему сооружению из гранёного стакана и металлического рельефного подстаканника не то чтобы законченный вид. Вид величественный, к которому иной раз можно проникнуться большим уважением, нежели к без устали горланящим дембелям из соседнего купе или несуразно громко храпящему бородачу с верхней полки. Я уже молчу о постояльцах тамбуров, то и дело меряющих своим контуженным от градуса телом вагон от края до края. И вот на этом месте тот самый гуманист из абсолютно искренних, чистых побуждений, с пеной у рта и глазами на выкате громогласно протестовал бы такой расстановке приоритетов. И к доказательству своей правоты всенепременно отважился бы присовокупить непреложную, по его мнению, истину о происхождении величия и грации «чайного набора» от рук тех самых, как раз-таки обделённых уважением пассажиров. Во как! На причинно-следственные связи решил давить. Мол, человеческое творение, априори, не может быть более примечательным, чем его создатель, то есть носитель изначально образа этого самого творения. Ну, что ж, предсказуемо похвально, но пришло время подсекать.