Надеюсь, ты это услышишь.
После школы мы обычно всегда ходили к огромному полю с прогоревшей от жары травой, словно бы она так и росла из земли ломкой и бледно-желтой. Я всегда заходил за Сашей, ждал возле его подъезда, но иногда он задерживался, и приходилось подниматься к его квартире. Обычно дверь открывал его отец, который никогда не был рад видеть меня, да и собственно как и Сашу, уготованному в свое совершеннолетие начать собственную жизнь, чтобы, как говорил отец, "стать мужчиной". Да он собственно и не был ему отцом, как говорил Саша, он был скорее отчимом, сменившим его настоящего отца, который в отличие от этого тирана был человеком благородным, честным и добрым, каким Саша часто видел его во снах.
Дверь закрылась. Через пару минут я услышал за ней крики матери и отца, вышел Саша, а за ним в конце коридора стоял отчим и закричал:
– Ты уроки сделал?!
– Да, я все сделал, ответил покорно Саша.
– Чтобы ровно к шести был дома. И другу своему скажи.
– Хорошо.
Я никогда не спрашивал, что у него происходило в семье, ведь у меня и самого было то же самое: мать узнала, что отец изменял ей с репетиторшей, которая должна была подтянуть мою математику, подала на развод, и каждый день они бранились друг на друга, замкнутые в небольшой двухкомнатной квартире, потому что им обоим некуда было податься, особенно мне.. И ведь в конце концов, для того друзья и есть, что они могут разделить свои переживания в молчании, зная мысли друг друга, чувства и эмоции; как в той детской песенке:
Друг в беде не бросит, лишнего не спросит.
И я не спрашивал ничего лишнего, а лишним было то, что будто бы мы, шестиклассники, можем что-то решить, изменить и сотворить, помирить своих родителей и достичь своих мечтаний.
Мы всегда ходили к тому полю, помнишь? То огромное поле, которое заканчивалось на таких далеких жилых районах, что были видны лишь очертания домов, и мы с тобой, услышав, что это новостройки высотой в тридцать этажей, воображали, будто там живут богачи и что мы тоже однажды переедем туда из нашего захолустного места с серыми пятиэтажками, во многих из которых не работает домофон; и поэтому в подъездах часто ошивались гопари и алкоголики. Ох, домофоны! Какая это роскошь была для нас! И какая забава! Помнишь, как мы приходили к Васе, звонили ему по домофону и спрашивали ответы на домашние задания?
Но то поле было всем для нас с Сашей, хоть по началу я не понимал, почему ор водит меня туда.
– Мне просто нравится тут сидеть. Тут спокойно.
Мы сидели с закрытыми глазами под тенью заболевших деревьев, судя по многочисленным лысым веткам, на которых уже не росли листки много лет; и каждая часть нашей сущности наполнялась живостью с каждым дуновением теплого ветерка, запускавшего песню шелеста. И иногда Саша говорил:
– Слушай, а помнишь то стихотворение? Про комнату?
Он всегда любил слушать, как я рассказываю стихи.
– Бродского?
– Ну я не помню. Там еще говорилось, что нужно сидеть дома.
– Да, это Бродский.
Я вставал с земли, выходил на травянистую сцену и начинал читать:
– Не выходи из комнаты, не совершай ошибку, зачем тебе Солнце, если ты куришь шипку…
– А что такое шипка?
– Это такие сигареты.
– И Бродский их курил?
– Наверное. Он много курил.