Читать Дом на Баумановской

Шрифт

Интервал

Пролог

Уполномоченный МУРа 5-го района города Москвы Семен Баранов вышел из здания уголовного розыска в Большой Гнездниковский переулок. 19 сентября 1928 года. Он мысленно представил это число на своем надгробном камне рядом с датой рождения.

Было туманно и сыро, стремительно сгущалась темнота, фонари еще не зажгли. Семен снял кепку, обернулся и, будто прощаясь, глянул на трехэтажный плоский особняк, принадлежавший до революции Департаменту полиции, а ныне московскому угро. Его чуть покачивало. Близкая смерть уже пробралась под кожу. С тяжелым вздохом он провел ледяной влажной рукой по потному лицу и ежику коротко стриженных волос.

Решено! Сегодня покончит с этим навсегда, больше покрывать их не намерен. Либо он, либо его. И невольно сжал ручку «нагана», спрятанного за ремнем под полой куртки. Такого суда, как в 1924-м, уже не будет, тогда почти всех взяточников из МУРа оправдали или освободили под амнистию. На дворе стоял 1928-й, кругом чистки, доносы, аресты. Если всплывет эта история – расстрел, позор семье.

Баранов сделал несколько шагов вдоль ограды, жадно цепляясь за чугунную решетку и каменные выступы. Его взгляд был прикован к ногам, с каким-то отчаянным страданием он наблюдал, как под стоптанными, видавшими виды ботинками хрустит палая листва, понимая, что делает такое простое наблюдение, быть может, в последний раз. Пронзенный этой мыслью, он повернул обратно и быстро пошел в сторону грязно-зеленой одиннадцатиэтажной громады бывшего дома Нирнзее, нынешнего Моссовета, ощутив себя под ним ничтожно маленьким и жалким. Из домовой кухни с первого этажа запахло рассольником, а он не ел с утра, скрутило желудок. Где-то над ним сидят люди в кафе на крыше, весело щебечут влюбленные парочки в темноте кинотеатра. Сегодня давали «Дом на вулкане» про рабочих-нефтяников из Баку, а он с трудом переставлял ноги в тяжелых ботинках по сухим листьям навстречу собственной гибели.

Страстная площадь встретила шумом и светом, на миг подарив отрадное успокоение и чувство продолжающейся жизни. Вокруг чугунного Пушкина все кипело и гудело. Мчались вереницей таксомоторы – черные «Рено» и «Форды», притормаживая, выплевывали торопящихся пассажиров и убегали. Проезжали пузатые автобусы и рогатые трамваи, то и дело сходясь и расходясь со своими собратьями, идущими по встречным путям. Сновали туда-сюда люди – женщины в прямых пальто и низких круглых шляпках, комсомольцы в серых юнгштурмовках, мужчины в белых фуражках, прорезиненных макинтошах, двубортных пальто добротного английского драпа и модных нэпманских шляпах. Тут же на углу здания аптеки дети большой дружной кучкой пересчитывали на раскрытых ладонях мелочь, гуляли парочки, цветочница шарахалась от прохожего к прохожему, суя охапки разноцветных флоксов и астр.

Большими шагами Баранов двинулся сквозь людской водоворот к низенькому одноэтажному магазину «Госиздата», обошел книжную лавку кругом, не зная, что делать, куда податься, поднял голову лишь на миг, как пловец, выхватил из панорамы вывеску «Известия», следом «Кинотеатр Тверская, 46» и механически повернул на Тверской бульвар. Здравый смысл подсказывал: лучше оставаться в гуще народа, но он же говорил обратное: чем многолюднее место, тем проще будет Смерти сделать свое грязное дело и рассеяться в толпе, как бывало уже не раз. Тяжело стучало сердце, по загривку пробегал холодок. Баранов чувствовал ее – Смерть, шагающая, плывущая, парящая черной тенью рядом, словно задевала его краем своего макинтоша. И куда бы он ни пошел, она дышала в спину.