Светало. Оконца под самым потолком теплушки[1] светились тёмно-синим: в них уже можно было заметить пробегающие верхушки телеграфных столбов. Всё расплывалось, люди в вагоне казались враждебными и опасными.
Мать – в пуховом платке, закутанная в длинное пальто с поднятым воротником из цигейки, – лежала на узлах рядом с тётей Женей, соседкой по коммунальной квартире в Ленинграде, а мальчик приткнулся у изголовья матери в углу.
Мужской голос в темноте произнёс, обращаясь, видимо, к тёте Жене:
– Почему вы упрямитесь? Ваша подруга больна. В больнице её вылечат: и её, и будущего ребёнка… В эшелоне она просто умрёт. А что нам делать, если прямо сейчас начнутся роды?
– Вовсе она не подруга, попутчица – такая же, как вы. Она с мальчиком едет, ему уже десять, у него и спрашивайте, – ответила тётя Женя.
– Какая разница: с вами, с мальчиком – надо же что-то делать, – устало сказала женщина, сидящая неподалёку. – Температура, ходит под себя, мы здесь все задохнёмся… или тоже заболеем.
Мальчик вытащил из кармана варежку.
– Нам обязательно нужно доехать, в Свердловске нас бабушка встретит, – в отчаянии бормотал он, торопливо растирая тёплую лужу на полу. – У мамы ещё и срок не вышел, а у бабули она братика родит. Отец поручил мне довезти маму, сказал, закончит эвакуацию завода и приедет к нам. А как он нас найдёт, если не доедем? Завод отца даёт снаряды фронту, и надо поскорее вывезти его на Урал. Чтобы снаряды делать! А потом отец пойдёт на фронт бить фрицев.
Он продолжал ещё что-то говорить, объясняя незнакомым дядям и тётям, как важно им с матерью добраться до Свердловска, но сам уже понимал: на ближайшей остановке их непременно высадят.
Возможно, мать услышала его слова, что-то сказала и улыбнулась.
– Ты чего? – спросил сын удивлённо.
Мать была не в себе, смотрела в синеву окошка и пыталась напевать глухим охрипшим голосом: «Порой… ночной… мы распрощались с тобой…»
– Какой-то кошмар, что это за пение? – испуганно отозвался кто-то.
– Сами вы кошмар, послушали бы свой голос, – заступился мальчик за мать, но ему никто не ответил.
Он не спал всю ночь, но теперь, когда разговоры пассажиров стихли, взял в ладони горячую руку матери, закрыл глаза и сразу провалился в сон. Его слегка потряхивало и мягко ударяло спиной о дощатую стену вагона, но он этого уже не замечал.
* * *
Мальчику снился отец – высокий, крепкий, всегда гладко выбритый. Он был центром их блокадной жизни: рассказывал новости, доставал дрова, раздобыл где-то буржуйку[2] для кухни… Свою пайку, полученную в рабочей столовой: кашу, макароны, котлеты из жмыха, хряпы или солёных кишок, – приносил домой в солдатском котелке. Мама добавляла воды, получалось что-то среднее между первым и вторым – зато хватало всем, чтобы заполнить желудки. Отдавал семье выданный на работе хлеб: четыреста, а с октября – триста пятьдесят граммов в сутки.
Сын с мамой считались иждивенцами[3] – у мамы уже заметный животик, с сентября она не работала – и получали только по двести.
Двести граммов хлеба – разве это норма для взрослого человека? Для подростка тоже очень мало.
Отец – заботливый, уверенный, сильный – приходил с работы, и всем становилось спокойнее.
В конце холодной осени сорок первого он сказал, что мальчику с матерью пора собираться, что продал немного водки и табака, купил им в дорогу хлеб и банку тушёнки.