Алексей Михайлович Грибоедов осторожно приоткрыл дверь. Из коридора в комнату хлынуло утробное урчание. Грибоедов торопливо захлопнул дверь и, отпрянув от нее, передернулся.
– Так о чем это я? – Грибоедов растерянно посмотрел на толстяка в черном: пиджак, рубашка, брюки, – который кляксой расплылся в кресле, сцепив на пузе пальцы, усыпанные кольцами и перстнями.
– Вы хотели мне о чем-то поведать, – торжественно-тягучим голосом произнес толстяк, пристально разглядывая Грибоедова.
Тот был небритый, помятый, с впалыми щеками и длинными, взъерошенными волосами. На нем были серые заношенные джинсы и майка темно- болотного цвета, растянутая до колен и напоминающая хламиду отшельника. Грибоедов все время кряхтел, словно ему не хватало воздуха, – что-то мешало дышать. Выглядел он крайне расстроенным, подавленным. И потому толстяк, несмотря на то, что его клонило в сон, постарался на лице изобразить сочувствие. Единственное, что смущало толстяка – это возраст Алексея Михайловича: он казался не очень молодым, но и пожилым назвать его можно было с большой натяжкой.
– Вот именно хотел рассказать, – Грибоедов, спрятав руки за спину, расхаживал по комнате. – По всему видно, что вы человек опытный, – заметил Грибоедов, глядя в пол, – и наверняка привыкли ко всяким… – Грибоедов наморщил лоб и остановился, задумавшись, – ко всяким нестандартным просьбам. И все же, Григорий Арнольдович, я прошу, даже настаиваю, чтобы вы меня выслушали. Иначе, вы меня не поймете, а еще чего хуже обидитесь.
– Понимаю, понимаю, – проникновенно прогудел толстяк, важно кивая головой и стараясь при этом не раззеваться. – Я никуда не тороплюсь. Так что не смущайтесь. Валяйте, – толстяк, надув щеки, заерзал, удобней устраиваясь в кресле.
– Сколько себя помню, я хотел написать роман. Но мне всегда что-то мешало. Как только я садился за стол и начинал обдумывать будущую книгу, случалось нечто неприятное и ошеломительное.
В детстве из застольного оцепенения меня выводила оплеуха.
– Ты опять за свое, мерзкий мальчишка! – шипела мама. – Хватит заниматься глупостями! – Видимо, мама была уверена, что я занимаюсь чем-то неприличным, глядя на портрет остроносого Гоголя, который усмехался над моим столом.
– Но я всего лишь хочу что-нибудь сочинить… придумать, – лепетал я, пытаясь увернуться от тяжелой маминой руки.
– Уроки сделал? – хмурила бровь она.
– Конечно!
– Тогда нечего больше придумывать. На улицу – марш!
В институте навязчивая мечта о романе усилилась. Но стоило мне подступиться к нему, как я получал очередную оглушительную затрещину. Когда я обдумывал любовный роман, где красавица влюбляется в неудачника, от меня внезапно ушла девушка. А когда я замыслил мистический роман о ведьме, которая забыла, что она ведьма, тяжело заболела мама.… В больничной палате было очень жарко, душно, неловко; солнце слепило, резало глаза лучами-скальпелями. Распластавшись на койке, мама хрипела, заклиная:
– Не витай в облаках, как твой отец. Он думал, что станет дипломатом, в крайнем случае, известным писателем. А посмотри, кем он стал: учитель русского языка! Тебе это надо?