Отбойный молоток работал скупыми короткими очередями, выколачивая из Кузьмина жалкие остатки сна. Кузьмин осторожно сел на кровати. Пошарил ногой в поисках тапочек и, не найдя, прошлепал босиком на кухню. Линолеум на кухне был теплым и грязным. Кузьмин открыл холодильник, с тоской посмотрел на припасенную бутылку пива.
«Хорошо бы сегодня ещё добраться до работы», – и припал к банке с малосольными огурцами. Сделал несколько жадных глотков, хрустнул огурцом.
Огурчики мамины, двухдневные, как он любит: уже хрустят, но ещё хранят память о своих свежих предках. Тупо посмотрел на часы. Часы показывали десять.
«К обеду успею».
Кузьмин зафиксировал эту мысль и запустил руку в банку за вторым огурцом. В этот момент бесшумно открылась входная дверь, и в прихожей возник сосед.
Дверь в квартиру Кузьмины никогда не закрывали, если кто-то из них был дома. В первую очередь делалось это для удобства, чтобы визитёры не будили звонками маленьких детей. Отчасти это было модной позой. На дворе стоял 91-й год, ветер перемен порывами задувал весьма ощутимо. Запираться от неизбежного было бессмысленно.
– Будешь?
Кузьмин жестом предложил соседу огурец, не вынимая руки из банки. Сосед так же молча отказался, и мотнул головой в сторону комнаты.
– Машинку дашь?
Эти слова долетели до Кузьмина сквозь пелену похмелья. Он догадался, что речь идёт о пишущей машинке. О его «Эрике». Кормилице. Не за швейной же машинкой жены пришел сосед!
Ещё недавно Кузьмин был неплохим переводчиком. Пожалуй, даже хорошим. Работал быстро, качественно. Строил фразы ёмко и компактно, не забывая при этом про объем печатных знаков, от которых зависел гонорар. Переводил с английского все подряд. От обзоров подвижного состава тайваньского метро до методики искусственного оплодотворения овец. Кузьмин интуитивно понимал, что владение русским языком и уровень общих знаний важнее, чем знание предмета.
К его текстам трудно было придраться. В середине восьмидесятых он уже очень прилично зарабатывал, но сейчас его прежние гонорары выглядели смешно на фоне открывающихся возможностей, да и перспективы карьерного роста наметились. Кузьмин стал отказываться от работы и понемногу выпал из обоймы. «Эрика» томилась под письменным столом.
Давать машинку соседу не хотелось, но вразумительного повода отказать не нашлось, а вступать в неизбежные в этом случае разговоры не было ни времени, ни сил.
– Возьми там, под столом, – язык шершавой тёркой еле ворочался во рту, – а тебе надолго? – уже вдогонку спросил Кузьмин.
– На пару недель, – последовал ответ, и дверь за соседом захлопнулась.
На работе его утреннего отсутствия никто не заметил. НИИ, в котором трудился Кузьмин, к концу восьмидесятых начал разваливаться, рассыпаться на формальные и неформальные коллективы, все ещё давал кров двум тысячам человек.
На строгий пропускной режим махнули рукой. Женщины целыми днями рыскали по округе в поисках еды, мужчины с утра садились за телефон, покупая и продавая несуществующие партии компьютеров, видеокассет, вагоны с тушёнкой, армейским обмундированием, одноразовыми шприцами и прочие блага цивилизации. Были и те, кто продолжал бороться за место в профессии. Витавшие в воздухе надежды на лучшее были основаны на том, что хуже быть уже не может.