Матвей Дантонович Цветков одевается в «Детском мире», имея около метра в холке плюс небольшая голова. Но именно эта толковая голова с лицом плотоядного кролика укладывается в его теле ровно столько, сколько нужно – раз семь или восемь. В общем, как у идеального человека, изображенного в круге, с руками, раскинутыми в немом изумлении. Этого голого дядьку нарисовал Леонардо в виде эталона нормы. Хотя никто пока не определил понятие нормы. Как все? А что значит – «как все»? Все – разные, есть маленькие, есть большие, есть желтые японцы, есть коричневые афроамериканцы, в просторечии – негры. Негры в массе крупнее японцев, но японцев вместе с китайцами гораздо больше по численности народонаселения. А у мамы Цветковой Фаины Карповны, например, объем груди и окружность талии, да и бедер – совершенно одинаковые: 180-180-180. Но от этого она не становится слоном или китом-касаткой, а остается женщиной в обиходном значении этого слова.
Карлики – те да, несколько выделяются из толпы именно своей непропорциональностью. Пропорции золотого сечения в их телах нарушены из-за каких-то там хромосом. То есть голова укладывается в теле раза три-четыре, а ручки и ножки вообще крошечные. Как ни крути, не вписываются они в идеальную окружность.
А Мотя был просто несколько заниженных размеров, вроде лилипута. Однако же не лилипут. И тем более не карлик. Родился он у Фаины Карповны вообще без сучка без задоринки: три сто, 52 сантиметра, с волосиками и, между прочим, в так называемой рубашке. То есть покрытый такой как бы пленкой. Как бы что ли в упаковке. Что в глазах народа является признаком особого счастья и успеха.
Никаких крестин, разумеется. Отец – в прошлом потомственный партиец, сам обладатель революционного имени. Мать – вообще чуть ли не еврейской нации. Просто пошли в ЗАГС и записали сынка Матвеем. В честь известного евангелиста, как надеялась про себя добрая старенькая паспортистка, тайная прихожанка Свято-Троицкого подворья. (На самом же деле в честь любимого артиста Цветковых Евгения Матвеева.)
Но тут на беду пришла регистрировать девочку красивая баба с хрящеватым носом и в черной шапке, повязанной сверху по-боярски платком. Глянула бешеными глазами и засмеялась.
– Опять, Кошкина?! – стукнула сухим кулачком паспортистка. – Сказано ж было: сюда не соваться!
– Ишь ты! – баба поджала тонкие губы. – Что ж мне, дитё родное без документа оставлять?
– Откуда у тебя дитё-то, злодейка? Небось, сторговала у бедной какой мамочки без крыши над головой! Ежели вовсе не сперла, чертово семя…
Баба оглянулась на семейство Цветковых и прошипела:
– Чего несешь, дура! Моя дочечка, кровинка. Вот и люди скажут. – Она вдруг поклонилась пухлой Фаине в пояс и пропела: – А вот сделай милость, тетенька, как есть сама мать, глаз у тебя верный. Моя ль дочка? Что сердце говорит?
– Послушайте, гражданка, прекратите психовать, – вступился Дантон.
Фаина дернула мужа за рукав: «Не спорь, больная ж на всю голову…» И с улыбкой закивала:
– Конечно, гражданочка, ваша, вылитая буквально.
Девочка на руках чернявой Кошкиной сияла белизной, как японская чашечка, и волосики, чисто золотые стружки, отбрасывали на лобик и щечки персиковую тень. Ангел и ангел. Без натяжек.