Читать Головня

Поповой Людмиле Андреевне.

Зима встаёт на полоз.

Зимний рассвет наводит на досаду: до такой степени он медлителен и ленив. И ни туда, и ни сюда: висит муть, и мутен воздух, только на зените скребётся небольшая проталинка; притомившийся с ночи седой туман бродит возле домов, натыкается на залежи рассыпчатого снега; всё пространство серо, бледно и неуютно.

Три дня назад погода была гнилая. С неба что-то сыпалось, не снег, не дождь, а какая-то жесткая крупа, и ветер ходил винтом. Народ сетовал: видно сейгод зимы не будет. Вчера шёл снег, дула поземка, сегодня ветра нет, утренний морозец пощипывает лицо. На радость малолетней детворы снег завалил улицы села, приходится родителям везти своих чад в садик на санках. Визжат полозки по скрипучему снегу.

Мама шестилетней Гали вечно не успевает. Пока утром мечется из спальни в кухню, из кухни в спальню к нежелающей вставать и одеваться дочке, стоит у зеркала, звенит будильник: сейчас же беги на работу! От дверей обязательный прощальный наказ:

– Жди старую бабушку! Телевизор не включай! Дверь никому не открывай! Мою шкатулку не трогай!

Скучно одной в комнате. Жутко лежать зажмурясь и прислушиваться к звукам большого дома. Чем старательнее загораживает руками лицо, чтобы не видеть, чтобы не слышать, тем яснее слышатся вкрадчивые скрипы половиц, шум перекрываемых дверей, неясные голоса. Мать за двери, Галя быстрее к маминой шкатулке, садится на диван, лакирует ногти на пальцах ног, подводит брови, румянит щеки. В матери бушевала прелесть молодости; властное чувство любви, сладкое и мучительное, охватывало её; собираясь спать, мама подходила к зеркалу, крутила головой так и сяк, поднимала руки, растягивала пальцами кожу лица, играла плечами и спрашивала:

– Галчонок, я старею? Где-то наш папа мёрзнет в палатке…

Сделав маникюр, Галя также подходит к зеркалу, упирает руки в бока и спрашивает стекло:

– Я ль на свете всех милее?

Она была прекрасна и обладала чарующей серьёзностью и трогательным обаянием ангела, эта маленькая проказница. Приходит баба Шура. Шуба на ней тяжелая и холодная, валенки старомодные, на голове барашковая шапка, похожая на мужскую, из-под шапки вылезли седые прядки волос. Толстый нос разрисован мелкими красненькими узорами, такие носы бывают только у злых старух в добрых сказках. Галя прячется от неё под одеяло. Баба Шура суёт под одеяло холодную руку, ловит голую ножку Гали:

– Где тут спряталась моё пёрышко? Дай я тебя поцелую.

Визг, крики.

– Думала, ночь и не кончится. И по ящику скука, – зевая, говорит баба Шура. – Потом этот сосед со своей псиной. Не накормил что ли, как завоет в полночь, я к нему… да ты его знаешь, ему всё время хочется не то заснуть, не то выпить, не то кинуть на машину под окнами кирпич.

– Ворует? – спрашивает Галя, сделав хитрую рожицу.

– Кто?

– Сосед.

– Да нет, это сосед слева, он могилы копает. Правый – жлоб. Смех один, как он речь на кладбище держит. Сначала кашляет в горсть, прочищает горло, потом как гаркает: «Православные!», – вороны с сосен слетают, потом молчит с минуту, должно быть, соображая, что дальше сказать – ведь все ждут от такого оратора чего-то важного и большого, тут заплачет, трясущимися руками достаёт носовой платок, к глазам прикладывает, ну, и все родственники в слезы. Главный на похоронах наливает ему стопку, понимающе говорит: «Все там будем, все там будем». Оратор, тоже мне.