Приблудыши высунулись из-за плетня. Репей прилип к заплатанным локтям рубахи старшего. Младший как раз доставал до него головой – до правого локтя своего брата. Оба были голодными. Взгляд одинаковых, блестящих тёмных глаз не умолял и не просил бабку Марусю. Он только впитывал, силясь запомнить в череде общих лиц и эту высохшую старую женщину, неряшливый двор за плетнём и избу. Когда осталось мало жизни, очень мало времени, хватаешься за всё подряд и держишь. Бабка Маруся нахмурилась. Ей это не нужно. И они не нужны, совершенно.
– Ступайте прочь. Я здесь одна живу.
– И никого не любишь? – спросил старший приблудыш.
– Нет.
Зорьку она ото всех давно приноровилась прятать в подпол. Жала в поле серпом траву и опускала ведро на верёвке – с водой. Поясницу частенько прихватывало. Зорька отчего-то и удачно разучилась блеять, только мелко трясла головой, и, возможно, это являлось болезнью, но бабка Маруся не знала. Зорька сыпала козьими шариками и доилась скудно, будто нехотя. Дневной свет сквозь щели в половицах тоже лился скупо. Кур бабка Маруся не спрятала, и лесные люди как-то ночью их забрали. Бабка Маруся протяжно и жутко ругалась, но – старуха, что с неё взять, и никто из лесных не стрелял. Тощий Васька прибегал в подпол и клянчил Зорькиного молока. Он бывал бит за это, но слегонца, для острастки, потому как мышелов нужен в каждой избе. Бабка Маруся нацеживала ему молоко в кособокую плошку. Прикрыло донышко – и хватит тебе, не ори.