Читать РиДж

Посвящается Марине Т.

Все имена, события и персонажи являются вымышленными, любые совпадения с реальными событиями случайны.

Автор

À 20 ans, rien ne vous tue, mais tout vous blesse

Vos trahisons, vos secrets, on vous les laisse

Avoir 20 ans, c'est trembler de peur

D'oser aimer, d'ouvrir son cœur

В 20 лет ничто вас не убивает, но все вас ранит,

Ваши предательства, ваши тайны, мы оставляем их вам.

Быть 20-летним – значит дрожать от страха

Осмелиться полюбить, открыть свое сердце.

Репетировали они пять дней в неделю, для французов выходные – это святое. Суббота и воскресенье были днями отдыха.

– Для полного мышечного восстановления требуется тридцать шесть часов, – сообщал он мне, приходя вечером в пятницу и сползая на пол прямо в коридоре. – Так что завтра я буду лежать.

Лежать Джонатан не умел совершенно, если только речь не шла о шавасане после его любимой йоги. Восстановление у него означало взять в аренду велик и кататься часов пять по Парижу куда глаза глядят. Коврик и эспандер для растяжки он таскал с собой, мы сидели на этом коврике у фонтанов, я сильно хотела спать после этих долгих велопрогулок, потому что угнаться за ним было трудно. До Парижа у меня никогда не было велосипеда.

– Ты что будешь помнить из этого времени? – спросил он меня один раз, когда мы сидели в Тюильри, закутавшись в коврик от пронизывающего ветра и поедая сгущенку одной ложкой на двоих.

– Наверно, как учила твой язык.

– Какой из? – поинтересовался Джонатан, выгребая поспешно последнюю ложку сгущенки.

Он не любил сладкое, но для этой редкой русской еды делал исключение. Даже варил ее сам по несколько часов, когда случались выходные. Когда я спрашивала, где он взял сгущенку, он манерно отвечал: «Места надо знать». И первый хохотал.

– Язык тела.

– И как успехи? – он тронул меня за коленку, я отдернула ногу и выбила банку из его рук на песок.

– Джоната-а-а-а-ан!

– Да, вижу, пока не очень.

– А ты что будешь помнить? – я смотрела, как плещется в фонтане вода, сбиваемая ветром, и хотела никогда не уходить с этой скамьи.

– Сгущенку. Французский. Репетицию, которую ты видела.

– С «Avoir 20 ans»?

– Ага, – ухмыльнулся он. – И еще то, что зимы почти не было, и после Рождества сразу началась весна.

В дни репетиций он почти не разговаривал со мной, вставал очень рано, долго растягивался на коврике, вечером не отходил от ноутбука, где постоянно просматривал «Ромео и Джульетту» то на полную громкость, то без звука. И вслух учил текст мюзикла.

С этим финалом «Avoir 20 ans» он маялся, наверно, неделю. Я почти каждое утро просыпалась от того, что он, заткнув для надежности уши, безо всякого выражения бубнил себе под нос слова этой песни.

– Ты не хочешь выучить французский? – предлагала я каждый день. – Хотя бы базу. Быстрей дело пойдет. Все равно придется заговорить на местном языке.

– Нет, я буду говорящая собачка, – мрачно отвечал он, на секунду отнимая ладони от ушей. – Некогда мне учить твой французский, Марта, мне бы мюзикл доучить. Что такое «rien ne vous tue, mais tout vous blesse»? Можешь сказать?

Я прочитывала фразу, соблюдая ритм.

Он кивал, отворачивался и снова монотонно шептал себе под нос ничего для него не значащие слова. Переводить он ничего не просил. Я пожимала плечами и тоже отворачивалась.