И вот, в какой-то год обычный,
в какой-то необычный год,
в таком рождаются да Винчи,
Бах, Моцарт, Пушкин, Элиот,
войдёт, как в храм входил язычник,
как варвары врывались в Рим,
летят к чертям твои привычки,
стихи, зачёты, сказки Гримм.
Она уже в кафе вокзальном
позавтракала пирожком.
Несёт в издательство скандальный
стихи Серёжа Чудаков.
Она уже в кафе вокзальном
заказывает бутерброд,
рисует лета расписанье,
вступает в варвары. И вот,
Тамара, Анна, Марианна,
быть может, Данта идеал,
она приснилась Модильяни,
и он портрет её писал.
Её лицо в простом овале
в столице видели уже,
ей посвящает гениальный
сонет непризнанный А.Ж.
Экзамены, вопрос дурацкий.
Спи, женщина, спокойно спи.
Шекспир, Офелия, принц Датский.
Весна, Офелия, Шекспир.
1969-2018
***
Ничего, что ничего
ты пока не разглядела:
взгляда беглого его –
вороватого –
по телу.
Ничего, что ничего
ты пока понять не смела.
Взгляд, оставленный на теле,
жжётся…
Только и всего.
***
Так начиналось:
любопытный взгляд
и взгляд в ответ,
и сопряженье мыслей.
Но намертво затверженный обет –
обычного вниманья
не превысить.
И первые волнения следы,
и приближенье
непонятной грусти.
Но – нерешительность
в предчувствии беды.
Но – выше сил! –
всё забери, берущий!
***
Одним объяты одеялом,
крыло к крылу стрижами ввысь.
И все движенья повторял их
попарно сложенный сервиз.
***
Так неожиданна, как на снегу шмели,
как в мае снег, как имя Циферблат.
Я так хочу, чтоб для тебя цвели
по жизни радости, а не цветы утрат.
Узнай, что в мире есть большая ложь.
Едва вдохнёшь, и леденеет воздух.
А ты за солнцем, как слепой подсолнух,
открыто и доверчиво идёшь.
Но всё ж иди, не опуская слух
до низкого, в грязи и скверне, звука.
Но ты лети, имеет крылья дух,
как тополиный пух, что весь из духа.
Узнай, что в мире есть добро и свет.
Они сильны уже своею сутью,
как ежедневно дарит жизнь рассвет,
как солнце открывает время суткам.
Земля моя, беды не напророчь;
разгладь дороги и распутай рощи.
Свежат ветра, вовсю щемят подошвы.
Нагая по тебе шагает дочь.
***
Это в медленном вальсе кружилась кровать,
танцевали в руках руки, плечи в предплечьях.
Если это не смерть, я готов умирать
в этой музыке каждый подаренный вечер.
Небо тенью металось на голых стенах,
растекался туманом и звёздами Млечный.
Били плети конвульсий, сияло в глазах,
словно новой звездой разрешалась вечность.
Если это безмолвие – смерть, я готов
онеметь, захлебнувшись последнею истиной.
Но лепились созвездья из звуков и слов.
Бормотала Вселенная сонную исповедь.
Вдох последний и выдох последний истрать
на согласных надрыв, на подобие речи.
Если это не жизнь, я готов умирать
в этой музыке медленно, целую вечность.
***
И сытость глаз, и сухость жил
прости улыбкою повинной.
Ты вся как есть, Марина-Жизнь,
читаешься как Страсть-Марина.
Не отвести судьбы прищур
в попытке подменить несмелой.
И даже не натянет шнур
вес птичий собственного тела.
***
Я вырву свет из своих очей,
как ветер выветрит солнце,
и брошу сноп золотых лучей
на дно твоего колодца.
Быть может, узнаю тогда – зачем…
Быть может, увижу причину
самой тёмной из всех ночей,
последней твоей, Марина.
***
Ах, какая тоска!
Аж до Елабуги
певчим горлом кровь!
Не приняла Москва
Марины больную любовь.
Был суровый у петли нрав,
круче, чем у её создателя.