А в осенней мгле холодна вода,
Зыбки берега, да не видно дна.
А в осенней мгле так черна вода,
Коль шагнёшь в неё – канешь без следа.
Давно уже собран урожай, низко опустилось солнце, даже в полдень не касаются его лучи верхушек деревьев. Скоро полетят робкие белые мухи, опустятся на траву и не растают до следующей весны. Ночи длинны и холодны, и страшно смотреть в тёмное небо, где за тучами не видно звёзд.
Ледяная вода касается босых ступней, и сердце то замирает, то стучит как горошины в зрелом стручке, когда встряхнёшь его рукой. Я не оборачиваюсь назад, не ищу в тревожном зыбком мраке очертания деревенской изгороди. Да и могла бы я увидеть их? Ночь темна. Если и есть под ногами тропинка – всё равно не увидать её. Тонкое платье не греет, и я вся дрожу на ветру. Спускается туман, топит болото в густом молоке, путает следы. Косы намокли и с каждым шагом шлёпают по спине. Звуки пролетают несколько локтей и гаснут. Мнится мне: закричу, и откликнется злое эхо, подхватит мой крик и унесёт вдаль. И только через много дней кто-то услышит меня, да будет поздно.
«Мария» – шепчут голоса, то рядом, то поодаль. Чьи-то руки цепляются за подол, хотят утянуть в трясину.
«Мария, Мари-я». Я слышу зов, и всё страшнее, всё тревожнее сердцу.
Ночь темна. Нет под ногами дороги, только смертельная топь, да терпко пахнущий мох. Но я не боюсь провалиться в бочаг и пропасть – отчаяние и любовь ведут меня, любовь и отчаяние. И что сильнее, не ведаю сама.
Наконец угольный мрак расступается, и я вижу: впереди выступает из болотной воды маленькая кочка, а на ней – бледно мерцающий лунной голубизной цветок. Душа-трава.
Птицей перелетаю с островка на островок, едва не проваливаюсь в омут, ноги по колено проваливаются в леденящую влагу. В последнее мгновение хватаюсь за кочку и чудом (о, не иначе, как сам Велес помог!) вскарабкиваюсь на мшистую твердь. Поначалу я не могу даже подняться. Платье изорвалось и покрылось пятнами, намокший подол путается, и я задираю его почти до самых бёдер, чтобы не дойти, так доползти до желанной травы.
Голубым светом дышит цветок, насмешливо поворачивается ко мне сердцевинкой, дразнит пряным ароматом. Тонкий стебелёк-былинка качается на ветру, ускользает от жадных пальцев. Кажется, я плачу, а, может быть, щёки мокры от тумана, в котором тонет болото, и только голубая трава прорастает из замороженного центра топи, только она и осталась настоящей в молочном туманном сне.
Пальцы не слушаются меня, и всё же я наконец заставляю их потянуться вперёд, ухватиться за обжигающий холодом стебелёк. Печально вздохнув, цветок поддаётся.
«Мария!» – зовёт меня покойница-мать. Строго смотрят серые глаза, сжаты губы в немом укоре.
«Мария…» – тихонько смеётся отец. Лицо его красно и недобро, и светятся в очах злые огоньки.
«Мария, Мари-я» – поют неведомые духи, кто радостно, кто печально. Хохочут надо мной филины, хрипло каркают вороны, мечут чёрные перья, хотят вырвать цветок из слабых ладоней, утащить меня на глубину, куда не проникнет луч солнца. Жарче и жарче горит душа-трава. Я уже и рада бы бросить её да и бежать прочь, но цветок словно прирос к коже. Раскалённой головешкой он липнет ко мне, и я плачу от боли. Вспыхивает голубое зарево, и я забываюсь в тревожной бездне, среди топкого болота.