⇚ На страницу книги

Читать Преступление Гэбриела Гейла

Шрифт
Интервал

Доктор Баттерворт, знаменитый лондонский врач, сидел без пиджака, отдыхая после тенниса, потому что играл в жару на залитой солнцем лужайке. Плотный, приветливый с виду, он повсюду вносил дух бодрости и здоровья, что внушало доверие пациентам, но не слишком занимало его самого, ибо он был не из тех, кто ставит заботу о собственном здоровье превыше всего. Он играл в мяч, когда хотел, и бросал игру, когда хотел, – например, сейчас он бросил ее и ушел в тень покурить. Игра развлекала его, как хорошая шутка. Для многих это значило, что он никогда не станет теннисистом, для него же – что он никогда не перестанет играть. Шутки он очень любил и замечал их там, где другой не заметит; так и теперь он заметил смешное, как шутка, сочетание красок. В темной рамке дверей, как в рамке сцены, сверкала золотом дорожка, по бокам ее рдели и пылали веселые тюльпаны, и четкостью своей, и яркостью подобные орнаменту персидской миниатюры, а посередине шел совершенно черный человек. И шляпа его, и костюм, и зонтик были черными, словно сам Черный Тюльпан ожил[1] и двинулся в путь. Однако минуты через две все стало на свои места: доктор узнал лицо под черными полями и, присмотревшись, понял, что шуткой тут и не пахнет.

– Здравствуйте, Гарт, – приветливо сказал он. – Что это с вами? Вы как на похороны собрались!

– Я и собрался, – отвечал доктор Гарт, кладя на стул черную шляпу. Он был невелик ростом, рыжеволос, а умное его лицо осунулось и поблекло.

– Простите, – быстро сказал Баттерворт, – я не подумал…

– Это похороны особые, – мрачно пояснил Гарт. – В таких случаях мы, врачи, делаем все, чтобы закопать пациента живым.

– Что вы такое говорите? – ужаснулся его коллега.

– А чтобы закопать его живым, – с жутким спокойствием продолжал Гарт, – нужны два врача.[2]

Баттерворт беззвучно присвистнул, глядя на сверкающую дорожку.

– Ах вон оно что! – проговорил он и отрывисто прибавил: – Да, дело неприятное. Но вам как будто особенно тяжко. Что, близкий друг?

– Лучший мой друг, кроме вас, – отвечал Гарт. – Лучший из нынешних молодых. Я давно этого боялся, но не думал, что это проявится в такой острой форме.

Он помолчал и быстро выговорил:

– Это Гейл. Он перестарался.

– В каком смысле? – спросил Баттерворт.

– Трудно объяснить, если вы с ним не знакомы, – сказал Гарт. – Он пишет стихи и картины и много странного делает, но главное – он решил, что может лечить сумасшедших. Лечил, лечил и сам свихнулся. Беда ужасная, но кто его просил их лечить?

– Я все-таки не пойму, – терпеливо сказал Баттерворт.

– Он считал, – ответил Гарт, – что у него свой метод: сочувствие. Нет, не в житейском смысле слова! Он думал и чувствовал с ними вместе, шел с ними, так сказать, докуда мог. Я дразнил его, беднягу: если больной думает, что он стеклянный, Гейл постарается стать попрозрачней. Он действительно верил, что умеет смотреть на мир глазами безумца и говорить с ним на его языке. Я его методу не доверял.

– Еще бы! – откликнулся Баттерворт. – Что ж, если пациент хромает, и врачу хромать прикажете? Если пациент ослеп, и врачу слепнуть?

– Слепой ведет слепого[3]… – мрачно процитировал Гарт. – Вот Гейл и упал в яму.

– Что же с ним случилось? – спросил Баттерворт.

– Если он не попадет в больницу, – сказал Гарт, – он попадет в тюрьму. Потому я и приехал за вами так спешно. Видит Бог, не люблю я этой процедуры. Гейл всегда был чудаковат, но ум у него был крепкий, здоровый. А теперь он такого натворил, что я в его болезни не сомневаюсь. Он набросился на человека и чуть не убил его вилами. Но я его знаю, и меня особенно поражает, что он напал на совершенно безобидную тварь, на истинную овцу. Это неуклюжий студент-богослов из Кембриджа. В здравом уме Гэбриел никогда бы такого не сделал. Он схватывался – и то словесно, не в драке – с людьми категоричными, важными, властными, как этот брезгливый доктор Уилкс или тот русский профессор. Он не мог обидеть нелепого Сондерса, как не мог ударить ребенка. А он его обидел на моих глазах. Значит, он был не в себе.