Пролог
Лунный луч падал в решётчатое окно и голубыми клетками ложился на грязный линолеум. Тюрьма штата Сан-Паулу спала. В дальнем углу возились и попискивали крысы, раздирая огрызок тростникового стебля. По выщербленной стене неспешно прогуливался крылатый таракан. Пахло немытым телом, мочой, гнилью. Полтора десятка мужчин спали мёртвым сном. Время перевалило заполночь, и даже семейная пара на верхних нарах угомонилась, уснув в объятиях друг друга. Лунный свет вкрадчиво оглаживал маленькую, в ладонь, статуэтку Йеманжи[1], стоящую на подоконнике. «Одойя, Йеманжа…» – бормотал во сне Рокки Мадейра, беспокойно мечась на пропотевшем тюфяке.
Он снова видел знакомый ручей в лесу возле старой фермы. В насыщенном влагой воздухе бесшумно носились голубые и золотистые бабочки. Огромные белые мотыльки облепили мокрые корни деревьев. Высоко в ветвях кричали аратинги[2]. Чуть слышно журчала вода.
Старая негритянка сидела на поваленном дереве среди папоротников, разбросав голубые и белые юбки по мшистому стволу. На её морщинистом лице замерла задумчивая улыбка. Узловатые пальцы неторопливо чистили кукурузный початок. При виде Рокки негритянка бросила кукурузу в подол и протянула руку для благословения.
«Собираешься домой, малыш Ироко[3]?»
«При всём уважении, дона Энграсия… Можно, наконец, оставить меня в покое? Вы мне вымотали всю душу этими снами!»
Рокки понимал дерзость своих слов и, принимая благословение старухи, не поднимал взгляда. Но по тихому смеху доны Энграсии он понял, что та ничуть не обижена.
«Малыш, напомни выжившей из ума бабке – в который раз я призываю тебя сюда?»
«Не счесть, дона Энграсия! Я, ей-богу, не стою ваших трудов…»
«Всё такой же упёртый, как старый мул, – добродушно подытожила старая негритянка, смахивая с плеча присевшую на него бабочку. – Пожалел бы мои годы! Мне и при жизни хватало мороки со всеми вами! Говорю последний раз, малыш: тебе пора домой.»
«Дона Энграсия! – Рокки поднял голову, свирепо уставился в доброе старое лицо. – Если бы это были не вы, я ответил бы совсем другими словами…»
«Да уж знаю я все эти слова, которым тебя научили в тюрьме!»
«…но я всегда любил вас. И теперь… Теперь, когда даже вы умерли… К кому же мне возвращаться?»
«К тому, кто тебя позовёт.»
«Дона Энграсия! – Рокки треснул кулаком по прогнившему стволу так, что он проломился и из сырой дыры врассыпную кинулись оранжевые многоножки. – Оставьте меня в покое! Я не пацан! Мне пятьдесят два года, чёрт возьми! Тридцать из них я промотал по тюрьмам! У меня нет дома, нет жены, нет детей, нет родителей, нет даже врагов – ни-ко-го! Меня некому звать, и я не собираюсь уходить отсюда! Почему вы даже после смерти не можете…»
«Закрой рот. – Шершавая, тёплая ладонь коснулась его губ, и Рокки, тяжело дыша, вновь уставился в землю. – Своя семья, малыш, – это не то, что можно оставить в покое. Бывает, что и после смерти вернёшься доделать неоконченные дела. Вот и с тобой я не успела… Хотя, знаешь ли, мог бы и сам потрудиться! Сколько раз я приезжала к тебе в Карандиру, а? И всё впустую! У кого хватало совести даже не выходить ко мне?»
Рокки молчал, упорно глядя на суетящихся во мху насекомых. Тёплая ладонь старой негритянки гладила его по голове, и он был не в силах ни отстраниться, ни поднять взгляд.