Сквозь туман неопределенности двигались люди. Время и пространство породило их, и вот: несмелые разговоры и тихие смешки, скрип телег, топот копыт, фырканье лошадей и лязг оружия.
– Ну, что, святой отец, двигаемся потихоньку? – спросил солдат, ухмыльнувшись.
– Я не воин, чтобы двигаться, – съязвил отец Эприн.
– Возьмите, святой отец.
– Что это? И к чему?
– Клинок, как видите. Командир разрешил.
– Мое оружие – слово.
– Да, но в мирное время. Сейчас война, на дорогах опасно.
– Меня до этого назначали и в другие отряды, но я никогда не пользовался оружием.
– Молите Двуликого, что и в этот раз оно не пригодиться.
Можно подумать этот случайный солдат, пытающийся вручить клинок, к чему-то готовил его, или намекал на грядущее событие, или интуиция вдруг подсказала воину обезопасить Эприна. Но какое событие? Дело не в событиях, а простое понимание собственного положения – мы все на войне – говорило в пользу холодного оружия. Все это родилось в уме святого отца. И в мгновение мысли, как вихрь, пронеслись, не оставив следа. Солдат выжидающе посмотрел на него, и в глазах – пристальных и в тоже время уставших от долгих военных походов, – ничего не отразилось. Не смог Эприн ничего прочесть. Он, казалось, машинально протянул руку, взял клинок и, недолго думая, заткнул его за голенище.
Святой отец был одет по-военному и ничем не отличался от рядового. Его принадлежность к кругу Двуликого выдавали только длинные волосы, собранные в две толстых пряди, тронутых сединой. Две пряди символизировали частичную отрешенность от мира. Он был человеком и по закону принадлежал роду людей, как стайное животное принадлежит стае, но душа и помыслы обращались к Двуликому.
Эприн, невольно блуждая взглядом по солдатам, что шагали впереди, меланхолично заметил: «Интересно, когда это закончится? Сколько можно? Сколько идет война? Двадцать восемь лет. Целая жизнь». Он попытался вспомнить имена погибших солдат, хоть несколько имен, но не смог. Ни одного. Будто Двуликий нарочно стер из памяти всех, говоря: не трудись, вот призову тебя, тогда и ответишь.
– Не грустите, святой отец, осталась одна ночевка, и мы соединимся с королевским войском, скоро вы будете свободны от нас, – сказал командир отряда Глоз, поравнявшись с лошадью Эприна.
– Я просто стар.
– Устали? Тут все устали.
«И точно, – удивился Эприн про себя, – что я ворчу на судьбу? Я не солдат, меня не пошлют умирать».
Глоз, натянув поводья, отвел лошадь в сторону и развернул ее в конец каравана.
– А ну, не растягиваться! Бодрее шаг! – послышался голос командующего.
Но мысль, что Эприна не пошлют умирать, не особо порадовала его, ибо родилась она от безразличия, тихого и вязкого словно трясина. Она затягивала. Но это не пугало. Пугало само безразличие. Будто и не с тобой происходит ужас равнодушия, а с твоим врагом, и ты безучастно смотришь на гибель, возможно, тайно радуешься закату жизни, и только на краю сознания мерцает мысль: это ты, это тебя, это ты сам с собой сделал. И что привело к этому? Какое хитросплетение жизненных путей вывело к топи, и он не испугался, а сделал шаг в сторону погибели? И чего ждать? Смерти? Но умирать не хотелось? «Если бы появилась цель…», – вяло всплыла мысль.