Читать Воспитание школы

…Лицо у него было умное и весёлое… Всё говорило о том, что он склонен видеть в людях и вещах лишь хорошее…

Жюль Верн «Дети капитана Гранта»

Именно таким я увидел его впервые. Высокий, он стоял спиной к высокому окну, в лучах майского солнца. В лице его было ожидание чего-то хорошего, замечательного, что он готов был радушно приветствовать. Торжественный столичный зал гудел от шумной публики, но Соловейчик стоял один, вокруг него был только падающий из окна свет.

Через неделю мы увиделись совсем в другой обстановке. С очередным сердечным приступом Соловейчик попал в больницу, я пришёл его навестить. Ещё не успел с порога сказать: «Здравствуйте, Симон Львович…» – как он весело вскочил с койки всё с тем же, теперь уже родным мне, выражением лица. Мы стали говорить о Пушкине…

Больница была хорошей, Симон Львович был весел, но что-то кольнуло меня. Мелькнула мысль: как, наверное, больно жить в наши дни с такой открытой расположенностью к миру, с такой доброжелательностью и ожиданием только хорошего… Но, видно, он, счастливый, никогда не думает об этом, он не боится в очередной раз ошибиться в тех новостях, что уже, как пули, летят к его сердцу.

Нет, я не видел более счастливого лица, чем лицо Симона Соловейчика. Наверное, эта способность к счастью была ему

дана от рождения. Одним детям достались математические способности, другим – артистические, а ему досталась просто способность к счастью. Правильнее было бы назвать эту способность даром. Дар быть счастливым вопреки несчастливым обстоятельствам, несправедливостям, эпохе, болезням. Какой согревающий всех вокруг дар!

«…Я вырос в огромной коммунальной квартире и всю жизнь прожил бедняком… Но несчастным не был… Ограниченный со всех сторон миллионом запретов, я прожил всю жизнь с чувством свободного человека и не могу вспомнить ни одного случая, ни единственного, когда я делал то, чего я не хочу делать, говорил то, что мне неприятно говорить, или писал то, что писать не хотел бы…»

Это было какое-то совершенно особенное, чуткое к другим людям счастье. Для Соловейчика не было мимолётных встреч, он как-то успевал быть внимательным ко всем, с кем пересекалась его жизнь. Я успел ощутить на себе это ласковое внимание, хотя познакомился с Соловейчиком в последний год его жизни. Ему в больницу привозили гранки, авторские материалы. Когда ему что-то особенно приходилось по душе, он тут же, между уколами и кардиограммами, спешил позвонить автору, задыхаясь от одышки, сказать добрые слова и объявить, что гонорар можно получить уже сейчас, сразу, не дожидаясь публикации.

Замечательно сказал о Соловейчике Валерий Аграновский: «Наш Паганель…» С жюльверновским героем Соловейчика роднила не только внешность, но и характер, привычки, неустанное просветительство, любовь к музыке. Как Паганель, услышавший в пустыне «Il mio tesoro intanto» из «Дон-Жуана», так Соловейчик слышал музыку там, где никто ничего особенного не слышал. Он находил выдающихся людей там, где их никто не замечал. Его географией была педагогика. И как Паганель, стоя на борту «Дункана», боялся пропустить хоть единый прибрежный уголок, пролив или остров, так Соловейчик боялся упустить незамеченной хоть крупицу добра и таланта. Шалва Амонашвили рассказывал мне: «Соловейчик создал в статьях мой образ. Он понял во мне что-то такое главное, чего и я не знал. Так он создал образ Шаталова, образ Лысенковой – и эти люди оправдали образы, которые были им предложены…»