Видал недавно в Ленинграде – горели газовые факелы на ростральных колоннах. Они освещали Биржу и усталых каменных богов, которые сидели, как бурлаки, притащившие баржу, у подножия колонн.
Смотрели на реку; она текла, расщепляясь у Биржи, текла, отражая свет над колоннами.
Надо освещать памятники, обновлять их, давать им слово.
В Москве к памятнику на Пушкинской площади приносят цветы. У бронзового плаща поэта шумят деревья, журчат фонтаны.
Девушки и юноши говорят здесь о любви. Здесь надо было бы читать стихи поэта, учить молодежь горению сердца, высокому сочетанию мысли и возвращению к книгам.
Неужели на площади имени Маяковского нам не будут рассказывать о бессмертии поэта, о его жажде жизни?
Труден путь на каменные ступени.
И дома должны были бы говорить, не часто, не в шуме движений, а утром, когда земля еще раз радуется на прекрасное солнце, поднявшееся в небо.
Красная площадь известна миру и населена славой.
Здесь, у старых стен, революция нашла новое место старому памятнику Минину и Пожарскому.
Вожди народного ополчения стоят у самых ворот Кремля, там, где они принимали парад исправно одетого войска в 1611 году.
Народное бедствие кончилось.
Кремль был вымыт, убран, возвращен народу.
Каменный куст храма цвел за Мининым и Пожарским, а мимо шли одетые в цветное суконное платье нижегородцы – первая в мире регулярная армия с жалованьем, с полковыми котлами, с артиллерией при полках.
Так стоят и теперь бронзовые Минин и Пожарский.
Хочу положить к памятнику короткие слова.
Был у Минина и Пожарского обычаи начинать свои грамоты с рассказа о том, как началась беда.
С чего мне начать?
Пришел человек, называвший себя Дмитрием, устелил площадь красными сукнами, ждал полячку, которую любил, говорил речи, собрался сражаться, был убит в Кремле, а перед смертью говорил речи, о которых мы не знаем.
Был убит и сожжен и воскрес сразу во многих, как будто ночью в город внесли много огней и спутались тени и голоса.
Воевали люди под чужими именами, добивались своего, восставали крестьяне, подходили к городам, выкладывали вокруг городов крепости из сена и дров, сражались и исчезали.
Горела земля, и звери вошли в покинутые дома, и люди скрывались в лесах, и люди целовали крест – уже не знали кому, присягали то вору из Тушина, то королевичу Владиславу.
А дальше идет рассказ про людей, которых нашел народ. Они спасли народ потому, что были им выращены и ему верили.
Прежде разум уступал сабле, ныне сабля уступает разуму
Так говорил храбрый неудачник Самуил Маскевич.
В Москве становилось все неспокойнее. Вместо гетмана Жолкевского остался Александр Гонсевский. По его подсчету, в городе было до восемнадцати тысяч стрельцов.
По соглашению с боярами, Гонсевскому было поручено начальство над Стрелецким приказом. Старый грабитель смоленских мужиков, Гонсевский был опытен.
Он задарил стрельцов подарками и угощениями и начал отправлять их к Новгороду и на берега Ладожского озера, якобы для борьбы со шведами.
Москва постепенно очищалась от русского войска.
Из-под Смоленска в Москву приходили вести.
Сигизмунд заявил посольству, что он королевича в Москву не отправляет по причине его малолетства, что он сам сперва успокоит русских, а потом уже даст москвичам своего сына. Для этого надо, чтобы Смоленск сдался на милость короля.