ИГОРЬ МИХАЙЛОВ.
По следам Фотия
Иной раз литература ведёт себя как фэнтези. Все герои следуют законам, «ими самими над собою признанным». Я уж не говорю об авторе. Кажется, его герои сбежали из ящика Пандоры.
Форменное беззаконие.
« – Кто такой Достоевский? Скажешь ты, наконец?!
– Изволь. Фёдор Михайлович Достоевский – прославленный пианист-виртуоз. Это известно каждому приличному человеку…»
Леонид Улановский написал философскую притчу, погрузившись в Достоевского, как в прорубь.
В эссе «О литературе» Эко пишет: «Напротив, недосказанное в другом романе Стендаля, „Арманс“, о возможной импотенции главного героя даёт читателю повод к построению безумных гипотез, призванных реконструировать то, о чём текст умалчивает».
Так вот, Леонид Улановский написал такую вот безумную гипотезу того, о чём умолчал Достоевский.
Торжество постмодернизма с трагико-комическим крещендо.
А Фотий – сквозной герой, заброшенный в прошлое, как разведчик, чтобы всё это как-то систематизировать.
Яков Петрович Голядкин ведёт себя, как и у Достоевского, да не композитора, а писателя, довольно непредсказуемо, что и неудивительно. Поскольку он – неизвестно чей двойник, Улановского или Достоевского?
Вот он побежал чёрт-те куда вдоль Фонтанки, перемахнул через Аничков мост: «Огляделся Яков Петрович, захватил взгляды любопытные и подбородок свой повыше поднял: знал, что его ждёт заранее, предчувствовал, а всё равно поднял. А потом сделал ещё несколько шажков к Кларе Олсуфьевне и, глядя в обескураженные глаза её, проговорил спокойно:
– Я – не кукла какая-нибудь с ниточками…»
Интересно, хочется поспорить, разузнать, спросить, что там и как?
Хочется мчаться за Голядкиным без оглядки!
Ну а Улановский – прямо-таки провокатор какой-то. Разбудил, понимаешь, Достоевского, Достоевский – всех своих разночинцев, Раскольникова, который чуть было не угрохал Фотия.
И что теперь?
А теперь, читатель, переселившийся в этот сон, бред, думает, как отсюда выбраться, как найти дорогу назад. Хотя, собственно, зачем?
Тем более лабиринт, выдуманный Улановским, довольно хитроумный.
Тем более, что автор всего этого безобразия – Фотий и есть: «А, может, мир устроить, как сумасшедший дом? И таким, как я, жить легче станет? А? Пусть я сумасшедший, значит, и все должны сойти с ума – так, бесценный, дорогой, милый брат мой?»
Теперь получается, что и автор, а вместе с ним и мы, – жертва произвола Фотия!
Писатель – человек опасный. Что у сумасшедшего на уме, то у писателя на языке, или, наоборот, на деле. Фотий не просто пишет, весь его кошмар оживает. Или, как говаривал Альфред Шнитке: «Произведение – испорченный замысел…»
А по Фотию:
« – Пойми, жизнь – это хаотическая груда разъединённых, ничем не связанных обломков. Душа человека разбита на куски…»
Вот об этой разбитой вдребезги жизни и речь.
Хочется с радостью отметить, что автор хорошо ориентируется в хронотопе.
Пространственно-временной континуум обжит им со знанием дела. Питер предстаёт здесь во всей своей угнетённой авторским беспределом красе: «Старая Вена», Литейный, Фонтанка. Хоть здесь всё на своих привычных местах.
«Что такое талант? Талант есть… способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно…»