Было темно. Яркое освещение отдавалось центру города, на окраине же стояли тусклые фонари, создающие прерывистую цепочку света, которая не столько освещала, сколько разбавляла тьму тусклым светом. Крошечный парк длиной метров в пять освещали два фонаря на входе и выходе, по центру же расползлось кривое пятно темноты, в котором искрился нетронутый детьми снег. В нескольких десятках метров от парка возвышались мрачные башни многоэтажных домов, и редкие освещённые окна усиливали гнетущее чувство. Высокие сугробы снега заглушали звуки, и только лай бродячих собак напоминал, что здесь есть жизнь; чтобы выйти на улицу в одиннадцать вечера в тридцатиградусный мороз, должны быть очень веские причины.
В парке – в тёмном пятне – стояли двое, парень и девушка. Они были в чёрных горнолыжных костюмах, головы закрыты вязаными шапками, на ногах – высокие ботинки. У девушки был рюкзак за спиной, парень держал в руке орудие, напоминавшее крест, сваренный из тонких трубок. Примечательной была разница в росте: девушка была на две головы ниже парня, и чтобы что-то сказать, ей приходилось задирать голову.
Парень наклонился к ней и спросил:
– Слышишь?
Голос его звучал глухо из-за намотанного на лицо шарфа. Девушка помотала головой и медленно указала рукой на рюкзак. Парень кивнул. Так же медленно – мороз давал о себе знать – девушка сняла с плеч рюкзак, вынула термос и налила в крышку горячий кофе, от которого повалил пар. Парень положил на землю крест и взял крышку с кофе.
– Почему мы? – тихо спросил он. Одеревеневшее лицо не слушалось, и получилось больше похоже на: «П'чему м»?».
– Потому что никто, кроме нас. – Холод не пощадил спутницу, поэтому её ответ звучал как: «П'т'му што н’кто, кроме нас».
– Да не, – он очертил рукой полукруг. – Я в общем.
– А, это. Ну, потому что.
– Тоже мне исследовательница.
Девушка показала ему руку. Это должен был быть средний палец, но варежка закрывала собой неприличный жест. Она с силой растерла щеки, подвигала челюстью и сказала:
– Ты же сам знаешь.
Теперь её речь звучала нормально, но по-прежнему тихо. Казалось, сам воздух заглушал голоса и давил тишиной на уши, но им это было на руку. Нельзя спугнуть того, за кем охотишься.
– Я пожаловаться хотел, а ты…
– Ой, ну извини, что у меня нет такой блажи, как философствовать. Мне надо изучать.
– Да вот ты как раз и… как ты сказала? Короче, фигней страдаешь. Шею пробил – и всё.
– Вот у тебя решение всех проблем! Шею пробил!
– А что еще с ними делать?! Изучать? А нахрена?
– А зачем медведей изучают? Гепардов?
– Без понятия!
Раздражённые, они спорили и, сами того не замечая, повышали голос. Резкие звуки разрывали особо тонкую на краю земли ткань мироздания, и охота должна была сорваться, но кто-то – или что-то – выключило звук. Словно нечто большое, невидимое и злое залепило спорщикам рты, а потом отправилось дальше и зажало пасти лаявшим собакам, и стало так тихо, что тишина придавила их к земле. Медленно и осторожно парень вылил остатки кофе на снег и отдал пустую чашечку, затем наклонился ещё ниже и поднял крест. Спутница так же осторожно, стараясь не издать ни звука, закрутила термос, убрала его в рюкзак и вынула охотничий нож с широким лезвием. Они спрятались за сугробами и смотрели, как оно шло.