Читать После

«Выживает не самый сильный и не самый умный, а тот,

кто лучше всех приспосабливается к изменениям».

© Чарльз Дарвин

Бывает, когда пускаешься в размышления, всецело отдаешься работе, сосредотачиваешь все свое внимание на чем-либо определенном и невероятно важном, все остальное перестает существовать, оно уходит на второй план, становится размытым и блеклым, в сравнении с предметом, которому уделено внимание в данный конкретно момент.

Именно так сейчас чувствовала себя Мэдисон Купер, совершенно потеряв счет времени, позабыв о чайнике, который кипел уже добрые полчаса, не обращая внимания и на открытое настежь окно, откуда рьяно врывался промозглый декабрьский ветер, и, конечно же, не замечая бесперебойно мигающей лампочки, она с головой погрузилась в собственные мысли и в историю, которую спешила скорее изложить на бумаге.

Мэдисон была писательницей, но в 1931 году, в разгар Мирового международного кризиса, дела, мягко говоря, шли не очень гладко. Большая часть редакций обанкротилась, а те немногие, которым удалось остаться в строю, пребывали в бедственном положении.

Однако Мэдисон всеми силами пыталась заработать на жизнь и, вместе с тем, пролить свет на труд, которому отдавала так много сил и времени. Был уже первый час ночи, а все она продолжала корпеть, совершенно абстрагировавшись от реальности, слышала лишь стук печатной машинки и собственное дыхание.

Из творческого оцепенения ее вывел внезапно раздавшийся за спиной возглас:

– Боже, что за холодина?! Для чего, по-твоему, человечество придумало отопление и закрывающиеся окна? Еще подхватишь воспаление легких! Нет, так легко с этой жизнью я не позволю тебе расстаться, – это вернулся Гордон, долговязый темноволосый молодой человек, вечно поправляющий спадающие очки. Они с Мэдисон были уже два месяца как помолвлены, однако о свадьбе, в свете последних событий, пока и не думали.

– Я… задумалась… – размеренно протянула девушка. Она еще не совсем вернулась к реальности, и первое, что бросилось ей в глаза, после снимающего пальто Гордона, оказались часы, висевшие на противоположной стене. – Уже первый час?! Как же быстро летит время…

– Конечно, а если дни напролет сидеть, согнувшись в три погибели, так и состариться не долго. Вышла бы хоть воздухом подышала. Ты что, кипятишь воздух? – Забытый на плите чайник давно уже выкипел и теперь лишь тихо посвистывал, да слегка постукивал крышкой.

– Хочу, наконец, закончить и пустить свое очередное детище в долгий и нелегкий путь по рукам редакторов, которым нет до меня ровным счетом никакого дела… Как бы равнодушно я не относилась к политике, но в этот раз события пришлось развернуть вокруг войны… Может, это как-нибудь поправит дело, а то вечные возвраты уже осточертели… – она угрюмо кивнула на две высокие, связанные бечевкой стопки исписанных листов.

– Мэд, не нагнетай. Они ничего не понимают, куда им до тебя? Все еще образуется, вон ты какая у меня умница, – Он опустился рядом с ней на кровать и ласково приобнял за плечи. – А сейчас у меня есть для тебя сюрприз! – юноша выдержал театральную паузу, пристально посмотрел на Мэдисон, которая в это время насторожилась, ожидая какого-нибудь очередного безумства. – Нам выпала возможность, наконец, расстаться с этой тесной съемной комнатушкой и заполучить в собственное владение просторную двухкомнатную квартиру, – он обвел взглядом четыре окружающие их стены, от одной до другой было, в лучшем случае, шагов пять: комната была формы неровного четырехугольника, в одном углу которого располагалась двухместная кровать и небольшой деревянный письменный стол; в другом – миниатюрная газовая плита; в нише рядом с входной дверью находился шкаф, где они хранили не только одежду, но и другие вещи, которым просто не хватало места в помещении. – Я совершенно случайно узнал, что завтра она выставляется на торгах со смехотворной ставкой. Мэд, это квартира мечты, тебе такая и не снилась! Поэтому завтра с утра пораньше мы участвуем в торгах и, кровь из носа, без нее не возвращаемся!