Читать Придёт время для ягод и время быть роскошью

© Павел Бой, 2021

ISBN 978-5-0053-4832-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Итак, как говорится: С места в карьер! Что бы это не означало, помимо очевидного призыва к действию. Скорее всего, я сумасшедший, но это не точно, в том смысле, что кто не безумен время от времени. Да и что есть безумие, когда то, что одни принимают за норму – другие, к примеру, какие-нибудь африканские племена или прочие меньшинства в нашем глобализированном обществе единых стандартов, в общем, эти другие просто не понимают, как можно принять за норму нечто ненормальное. Ну, вы поняли, вопросы нормальности сводятся к опросам мнения того или иного понимания большинства. Да, и в обществе многочисленных меньшинств, большинством будет считаться сговор общественных сил, то, что выливается в некие общественные договоры, на которые запросто можно наплевать, при определенных обстоятельствах. Разумеется, если закон меньшинств большинства не на твой стороне, то ты попадешь в опалу. Возможно, предложение не согласовано, но кому какое дело. Тебя преследуют, ты на крючке, ты нарушитель, преступник, изгнанник, осквернитель ортодоксальных святынь или что там ещё у них на уме. Нет, с исполнителями просто, они выполняют приказ, делают свою работу, у них не должно быть этических дилемм и философских мысленных экспериментов относительно природы их реальности или погрешности этической целостности в моделях морального выбора. Долг, совесть, справедливость, свобода, воля, права и т. Д. Моральные абстракции, социальные установки всякой среды по умолчанию. Человек должен работать на общество. В противном случае общество его изгоняет. Исторгает как инородное тело. Блокирует как опухоль. Да, о чём это я. Я преступник, осужденный, кажется, за основание антиобщественных движений, за свержение диктаторских режимов, или что там мне приписали, кто его знает. Всё равно я лишен гражданских прав и привилегий свободного человека. В принципе, от ответственности я тоже освобождён. Обычные заключенные работают на общество из мест заключения, но только не я. Мне запрещено с кем-либо контактировать, по причине моего сумасшествия, видимо, но на самом деле, кто же его знает, как оно на самом деле. Мне нечем здесь заняться, кроме как попытаться не сходить с ума от образа жизни сумасшедшего в изоляции. А так же, в целях профилактики слабоумия, во многом благодаря лекарствам, которые угнетают психическую и двигательно-моторную активность, в общем, я пишу эту книгу у себя в голове. Ха-ха! У меня нет никаких способов сделать это иначе, меня вырубают, если моя жизнедеятельность вызывает какие-либо подозрения. Скорее всего, я уже никогда не выйду отсюда, или из иных подобных мест. Даже если я запомню точную последовательность каждой оформленной мысли, бесконечно повторяя у себя в голове, как это делали богословы до изобретения письменности, но им было проще, ведь можно поделиться мыслями с собеседником, который поделится с другим, который вернёт тебе историю, и вы согласуете смысловые искажения. В моём случае, проделать подобное не выйдет. Так что я просто пытаюсь немного поправиться умом, размышляя о некоем внутреннем дневнике мыслей, как будто записываю их, вот и всё. Надо мной раньше ставили эксперименты, изучали, но теперь всё это в прошлом. Меня уже давно даже не пытаются сделать нормальным, по их стандартам, уточню в последний раз про моё отношение к ярлыку «нормальность». Ярлык существует, но объективной нормальности не существует, жирная точка, возможно восклицательный знак или злобный смайлик, чёртово сознание, постоянно сомневается. Всем плевать, просто двигайся мыслью дальше. В основном я занимаюсь всяческими формами эскапизма, воображаемые читатели, пораскиньте мозгами, чем бы ещё таким я мог бы здесь заниматься. Можно поиграть в слова, к примеру, попытку остановить мыслительный поток – назвать медитацией, а попытку управлять событиями сна – назвать осознанным сновидением. Но всё это ярлыки, главное задать ритм и находиться в потоке, и тогда гармония будет ровной. Можно сравнить это с музыкой или рисованием, в общем, обычная рутина. Оптимальный порядок – привычка сознания вычленять из воспринимаемого нечто, обделяя вниманием всё остальное. Проще говоря, самоконтроль, который применим для социальных существ, а как же быть с асоциальными существами, в чём тогда мотивация к вычленению того или иного из мыслительного потока. Ориентация на собеседника, точно, вот, что делает книгу книгой – история, с завязкой, кульминацией и развязкой, как полагается, всё включено, восприниматель дойдёт до финала и будет удовлетворён тем, что пресытил своё побуждающее любопытство, вместе с детской тягой к знанию, или, что там движет воспринимателем историй. Сны тоже всегда имеют сюжет с началом, серединой и концом, потому что, в конце концов, просыпаешься, переходишь в другое состояние сознания. Видимо, просто так устроено человеческое сознание. Сравнить не с чем. Разве что, можно попытаться не прерывать мыслительные потоки своего восприятия. Отождествить существование с мыслительным потоком без цензуры сознания, как во сне, но наяву. Грёзоблаженстование. Чистейший эскапизм, без примеси боязни совершить ошибку. Что видишь внутри – то видишь снаружи. Абсолютная проекция внутреннего «я» во вне. Проблема эскапизма в обществе как раз в невозможности быть богом-творцом внешней реальности по своему внутреннему подобию восприятия. В обществе постоянно происходит столкновение реальностей, а вне общества это возможно. А в моём случае, необходимо, как естественная подмена реальности из-за реального отсутствия участия в коллективной реальности. Прошивка с детства нам дана, чтоб прошивались ей сполна. Диктатура коллективного выживания вида в эволюционной динамике смены общественных формаций. Чего там говорить, если язык сам по себе противоречив, где одно и то же слово может иметь несколько значений, и зачастую, исходя из множественных деформаций и заимствований, контринтуитивен. То есть, пока не узнаешь как правильно, ни за что не догадаешься. Культура накапливалась тысячелетиями, так что, пока людей не заменили искусственные системы, создание универсального единого языка – равно созданию мёртвого языка. Заточка в кармане, Будда в нирване. Ха! Тюремная лирика. Понятия не имею, который сейчас час. У меня нет окон, нет зеркал. Предметов мебели так же нет. Тут всё автоматизировано на бесконтактность. Видишь световой сигнал, подходишь, высасываешь питательное жидкое содержимое из трубки, другая трубка всасывает телесные отходы. Повредить себя трубкой или саму трубку можно, но сработает забор трубки, и её как змею или как провод утянет автоматика. Бритья и стрижки не требуется, после специальной операции волосы и ногти прекращают расти. Одежда так же не требуется. Что ещё, а ничего, никаких выходов из помещения, прогулок, общения. Я не знаю, существует ли здесь человеческий персонал. Я его никогда не видел, или забыл. Лекарства и всё такое попадает в комнату с воздухом или с жидким содержимым из трубок. В палате нет углов или жесткости, о которую можно было бы травмировать себя. Одно время я увлекался удушениями, но меня всегда усыпляли веществами через воздух. Когда-то давно, в другом месте, были люди, была терапия и прочее, но всё это в прошлом. Меня списали, а ностальгия в таком безнадёжном положении губительнее надежды. Но вернёмся к идее бесконечного сна, попробуем самогипноз, чтобы немного отвлечься, расслабиться, потерять направление, отпустить мышление, открыться спонтанным образам. Мои веки тяжелеют, мне хочется спать, я чувствую, как тепло бежит по телу, мои ноги и руки немеют, это приятно, я чувствую безмятежность, спокойствие, мне хочется улететь далеко-далеко, моё тело медленно обволакивает невесомость, я легче пёрышка, я парю в бесконечно белом пространстве, мне снится, как сменяются цвета, один за другим, это бегают огоньки, я плыву за ними, чем ближе я приближаюсь к ним, тем быстрее они кружатся, словно движение в калейдоскопе. Когда мы будем говорить, мы будем кружащими. Тишина, серьёзность, равновесие. Мой палец бьёт по светящейся точке в начале дорожки, выступающей на гребне холма. Я провожу кончиком пальца по берегу долины, выходящей на возвышенность перед городом. По волнам облаков мы плывём по небу. Теперь я вижу город. Он не приносит облегчения. Если не исчезает беспокойство. Город захвачен воздушной стихией и в то же время свободен в этом. Воздух наполнен гулом. Итак, эгоистичный индивидуум воображает, что в его распоряжении миллион драгоценных секунд жизни, чтобы разобраться. В конце концов, когда мы начинаем проектировать наши собственные миры, всё становится реальным. Все симптомы проявляются слишком поздно. Ничто никогда не бывает неправильным. Нет ничего важнее, чем сделать это. Моя голова забита обрывками мыслей. Работать и любить – это самое важное, что нужно в жизни. Существует много таких вещей, которые ты можешь увидеть в мире, но самая сложная вещь, которую нужно найти – настоящую жизнь. Это – как текст, музыка, которую нужно понять, как планы, которые нужно реализовать. Чтобы выжить, необходимо знание. Если мы знаем, что нам делать, мы в состоянии справиться с опасностью. Всё наше существо нуждается в размещении всего того, что мы воспринимаем для наших нужд, и что побуждает нас проявить приверженность. Не отдельные ассоциации из мифологии, а всё то, что мы обнаружим во всём, что мы воспринимаем, будь это звуки, цвета, лица, запахи. Пути для развития к ответственному существованию в мире вещей, чтобы мы могли развивать свою способность творить, брать и предлагать. Устойчивые продукты сознания, всплывающие из океана в виде мерцающих светящихся узоров: хаотических голосов, бурления, шипения, скольжения, трепета крыльев бабочек… Эти звуки бегут по частотной оси циклических колебаний нашей жизни – голограммой тенденций спиральных верёвок – эмоциональных, духовных, экономических и социальных – видимых, слышимых. Это послание – кристальный ритм, который гнездится в нас. И душа реагирует и освещается этим ритмом. Мы верим в душу. В её одиночество, её всеобъемлемость. Мы убеждены в том, что если по-настоящему поверить, то уже открыты для того, чтобы общаться с иной средой и существовать в новых реалиях. Слова создают идеи и смыслы. Поток неконтролируемых сил вызывает дрожь. Если, находясь в одиночестве, мы достигаем этой точки разумного помешательства, мы становимся целым, составляющим всё, что существует. Привычная Вселенная почти фокусируется на внутреннем, душевном, невидимом; а также далеко вовне. Зеркало разума в нас – идеально; и мы, глядя в него, замечаем бесконечную перспективу. В то же самое время мы видим подстерегающих нас по дороге попрошаек, живущих, словно обитатели запертых домов. И в то же самое время они беззащитны, ничего не хотят, ничего не помнят и в целом не вызывают в человеческом сердце ничего, кроме омерзения. Все мы можем избавиться от них без труда: спортивные костюмы, ботинки, порошки для растворителей, зубные щётки, сковородки и ковши, фартуки, мебель, паласы, матрасы… Но мне кажется, мы должны думать не о том, что на самом деле может быть хорошо. Большинство из нас думает о том, что действительно важно. Мы считаем привычки и удовлетворённость главными составляющими счастья, мы считаем всё это пищей, водой и воздухом, подчинённым порядку вещей. Вы можете сказать мне, что никто не фотографирует полицейских, что вся печатная информация в известной вселенной абсолютно секретна, что все камеры в известном мире находятся под тщательным контролем спецслужб, что полицейские имеют несколько имён на удостоверениях, и что каждый полицейский имеет фотографию лица какого-нибудь извращенца. Мы видим мужчин и женщин, пребывающих в невменяемом состоянии, в состоянии мыслителей, любующихся своей жадностью, мы видим их загадочных полукотиков… А некоторые и впрямь остаются наедине с самими собой. С почти пугающей трезвостью они оценивают жизнь. Люди современного общества обречены на рабство и безумие. С каждым месяцем мы приближаемся к тому моменту, когда социальные службы, следящие за твоими эфирами, за твоими музыкальными инсталляциями в социальных сетях, за твоим видением чёрных, бэкграундных, индустриальных медиа, за твоими калейдоскопическими художествами и работами, посвящёнными мифологическим трендам, сотрут с себя весь этот культурный слой, мгновенно потеряв накопленные данные. И тогда мы уйдём в небытие, мы избавим человечество от упорных издевательств над собственной красотой. Эротическая кухня и нарциссизм, человеческая глупость и невежество, мемовыродки и шизофреники – столпы современного искусства. Зачем? Зачем вообще нужны слова? Они ничего не изменят. Они не изменят ничего. Они не изменят ничего. Ни одна песня. Ни одна картина. Ни одна таблица. Ни одна фотография. Если бы я только мог… Но зачем? Зачем нам знать, где мы есть, если мы не видим самих себя? Не видим свою пустоту, пустоту других людей, позволяющих себя насиловать, создаём грёбаные сказочные миры, но это не даёт нам ни малейшей надежды на исцеление. Это акт самоосуждения, мы не можем противостоять навязываемой нам модели мира. Мы и есть тот самый эксперимент. Нет слов, чтобы передать космос, смерть, сознание, душу и звёзды. Вы можете читать образы между словами, увиденные на вашем интуитивном уровне. Что такое психология неврастении? Пьянство, заталкивание в себя наркотиков? Само выражение «психология неврастении» ничего не говорит. Это ваше стремление к власти над умами. Всё остальное – это звонки из телефона. Позвонки сна возникают, возрождаются как движущиеся волны. В этом какая-то тонкость, такая замечательная простота, такая чистая свежесть, что пугает. Я не совсем знаю, что делать с обсуждением этих вещей, как с управлением ими. В конечном итоге, я могу сказать, что просто отпустил мыслительный поток, как и хотел. Придёт время для ягод и времени быть роскошью. Мы отложили свои клетки, которые уязвимы, для нескольких ветвей наших потребностей, оберегающих нас. Наши точки заждались, когда мы пойдём дальше по стебельку всего остального. И даже если в нас осталось всего несколько осколков, мы полны по сравнению с динозаврами. История может забавлять нас. Но нам нужны споры. Во многих отношениях у нас одинаковые дни, мы болтаемся по соседству и болтаем о вещах, которые не передать словами. Пушистый туман майской ночью в волосах лошади цвета лотоса. Тончайшие рунические мысли скольжения. Полчища фосфоресцирующих точек, и способность чувствовать на физическом уровне наше символическое сознание, вдохновляющее цвета огибать их. Есть ощущение полёта? Но нам надоели преувеличения. Надоели цепляния за болезни и смерть. Эта мелкая жизнь с царапинами и припухлостями вкусна. Для каждого чувства, которое может стать настоящим. Фотографии, которые мы все делаем, не передают нашу жизнь. У нас есть разум. Почти каждый наш шаг разрушает наши стереотипы. Плохое происшествие оставляет шрамы. Мы можем научиться их корректировать. Вечное путешествие – это всегда просто путешествие и небольшое переменное удовольствие. И когда одна фаза удовольствия испарилась, вместо ноющих в ней газообразующих отростков вдруг возникло что-то невероятное, непонятное. Вскоре оно прошло. Я обнаружил, что нахожусь посреди незнакомой территории, в каком-то нездешнем месте, в нелепых одеждах… Наши коконы недолго станут, похоже, собирателями праха. Мы можем тлеть, когда наша сердцевина будет растворяться. Когда изображения, форма которых подобна кинетическому вихрю, соберутся в абсолютно идеальный код и надёжный механизм. Иллюзия связи, которая не оставляет нас с того момента, как потоки вытекали из нас, связь, которую мы не смогли забыть. Мысль о себе, которую мы привыкли называть своим «я», которая не обращает внимания на сеть, поймавшую их. Неужели мы достигли очень многого? Неужели мы поняли всё, всю правду? Мы присутствуем в ядре, как растения сохраняют свою генетическую память. У нас есть мужество, чтобы отказаться от примирительной привязанности. Нам нужен свет, чтобы говорить друг другу истории друг друга. Будто мы притягиваем танцующих русалок, когда мы пойманы пятном света. И мои глаза всё время смотрят на свет, я чувствую его аромат, который напомнит мне, как легко будет гореть в конце. Мы перестанем быть маленькими, крошечными ручейками. В момент, когда волны сжимаются, создавая всё меньше оптических иллюзий, их глубокие цвета мешают увидеть мир таким, каков он есть. Сам по себе он ничего не значит. Когда ты исчезаешь, волна уходит. Один взгляд – это мгновение, которым не наслаждались другие, посмотрите на это вечно смеющееся сердце и на этого красивого человека, который спасается среди звёзд и света, смотрителя своего зеркала. Только когда начинаются сны, ничто не исчезает из нашего восприятия. Этот изумрудный, медовый, божественный гимн. Сосредоточиваясь на эфемерном существовании, не истощаясь, мы достигаем радости, и она ощущается всеобъемлющей гармонией. Иногда время приятно. Когда мы верим, что среди всех жизненных путей – мы выбрали один единственный и верный. Когда мы смотрим на звёзды и поддерживаем нашу связь через наивные сны, питаемые ласками и одобрением. И всё же не удивительно, что во всём этом есть что-то от безумия. Мы должны надеть одёжки, которые не дадут нам разлететься в разные стороны. Где-то внутри каждого есть нечто, что шепчет бренному телу, что у каждого своя дорога, но всех ведёт смерть. Мы расходимся навсегда. Мимолётность жизни ощущается в её сверкающем переносе через рамки собственных границ. Сбежать от миров сложно, даже маленькие шаги – поражение, но, если мы хотим сохранить свою жизнь, нужно перестраиваться. Мы уже стали тем, что осталось. У нас есть разум. Мы настолько спрессованы жизнью, что не делаем особого различия между тем, что видим. Так дайте нам отпустить своё сознание, позволить ему соскользнуть. Мы умираем для того, чтобы родиться снова. Как единый почерк, мы ждём, когда наш следующий образ исчезнет. Но нет. Пока не вполне утолена жажда непослушного мерцания снега под подоконником. И тогда счастливцем станет тот, кто дорожит самосознаньем. Тот, наверное, имеет на это право. Но трудно решиться. Окружающий мир неуютен для обычной просительности. Он, видимо, так и не усвоил единства всех явленных возможностей. Улыбка бледнеет. Падающий снег идёт чуть ниже голых тропинок. И режет щёки. Ветер, ветер, несущий боль. Мы встретились с тобой за этим серым фасадом. Мы по-прежнему за этой белой штукатуркой. Ты говоришь, что мир – это стекло. Но стекло тоньше бумаги. Ты говоришь, что можно убить и душой, но люди так не делают, как ты говоришь. Только вот где грань? Когда зима входит в город, годы подобны стёклам. Их разбивает, одного за другим, как лёд, металлический лом ностальгии. Чтобы изменить и до основания разрушить чрезмерно знакомый образ на краю зеркала… Свои компании, маленькие семьи, братства – полностью окутаны тайной, удалены от внешнего мира. Они нарушают контакты и возлагают ответственность на кого-то другого. Именно эта тема – связь с внешним миром. Чтобы разрешить эту дилемму (здесь перед подобным выбором, чьим бы он ни был), выбор должен стать сложным. Следовательно, выбор должен быть уравновешен и сбалансирован. Иначе они делают выбор между добром и злом, и эти наши неизменные способности к единому действию – всего лишь оправданный эгоизм. Обращается ли каждый от себя? Государство, тостер, уменье, наука, практика, удивительнейшие люди, любой человек, и этот – словно общественный низ или архитектор, народ или род, невольник, ещё не восставший, грешник, инвалид. Он чуждый, и до него легко добраться, и его превосходят. Превосходство поглощает целые страны, создаёт правителей, издаёт директивы и приказы, сжигает города, уничтожает виды искусства, раскрашивает флаги и поднимает панику. Земля поворачивается к тебе, а ты собираешь себя по кусочкам, из кожи вон, от сердца, от бёдер, из артерий, из клеток. Становишься постоянной сборкой того, что может стать и чем уже не станет, что превращается в своих полустарениях, из топтания на месте в любую искусственную жизнь или в воображаемое эго, в котором ты так долго жил, что наконец-то достиг мастерства. Если мы не можем победить и/или задать естественный ход этому сценарию, не можем ничего с этим поделать, продолжаем оставаться стенами времени, за которыми внутри ничего не происходит. Но это позволяет тем, кто удерживает стекло мечты, смотреть на мир совсем не так, как все другие. Они скользят, оставляя неотражаемым, лишь бесконечно далёким от поверхности, только вожделенное и недостижимое, они даже не рассуждают об этом, не пытаются сделать вид, что делят эти упреки, и не чувствуют той высоты, какая существует только среди высот, где поставлено понятие неслыханной дерзости. И даже тогда, когда такая попытка оказывается успешной, они только мрачно наблюдают за нашим хаосом, и составляют списки проблем, которые нужно будет решать: канализациями, уборками улиц, содержаниями домов, выплатами долгов, повышениями цен на импортные товары, глобализацией, политикой, искусственным интеллектом, смертью, покаяниями, безработицей, страданиями, террористическими актами, телесными наказаниями, несостоявшимися узами брака. А потом они перебирают имена виновных, адреса и имена пострадавших. Быть может, когда-нибудь появится книга о счёте жизни. И ты знаешь наверняка, что никуда не пойдёшь. Что останешься дома. Таков простой ответ. Теперь идеи распадаются на общие – о целях в целях мира мировых регалий религий, о государствах, обобществлённых территориях и проч. Прочие, в свою очередь, дробятся на предпосылки – выборы и бунты, революции и падения до анархии. Тишина и загадки отдалений от реальности становятся прибежищем для чувств. Образуются замкнутые круги, метастазы коллективной реальности. Оказывается, не всегда бывает достаточно информации, чтоб схватить и удержать её в голове, но, достаточно лишь привлечь её к себе, что и заставляет тебя чувствовать, заставляет тебя быть частью чего-то. Истинная гибкость обретает ось, когда: с одной стороны, ты независим от окружающего мира, а с другой – зависим от своих чувств и переживаний. Липкое облако прозрачности. Стык. Конфронтация двух пространств. Нарисованное сомнение. Я так мало значу в вашей бесконечной цепочке сонетов и саг. Ни любви к высокой политике, ни любви к тонкой эстетике, ни даже любви к музыке (да и то, если вдуматься, и неправильно понимать последнее слово), никакой любви к самоценностям. Если нет «господина или госпожи», то остаётся ожидание, когда «общество» принесёт себя в жертву, и достанет свою рукопись, которую никому толком не удастся прочесть, что-то вроде пергамента: или оливу, или пурпур, или шероховатое дерево, или плетень, или штору, или черту, или даже того, кто был «приказчиком», или того, кто просто был человеком; никто не знает, что, в конце концов, получит. Но время от времени возвещаются Восславления. Каждая битва – страница в истории и бесценное сокровище, но нам ещё нужно увидеть эту страницу, а чтобы попасть на неё, надо рано или поздно оказаться посредине всех этих сражений. Главное в мире – не убивать. В конце концов, победителей не существует. Где бы вы ни были, люди вашего возраста, привыкшие задавать вопросы, всегда будут спрашивать, верить или не верить вашим пророчествам. Какою бы воображаемой любовью ни поминались эти скрижали, открывающие новую страницу цивилизации, её великолепие остаётся в областях, которые не в силах превозмочь самые буйные наши бунты. Истина сильнее себя самой. Если бы мы сумели дать этому вечному сущему гипотетическое название, оно сразу получило бы вид конечного множества, которое само в свою очередь задавало бы вопросы, является ли это множество «конечно» или «относительно», согласуется ли оно с другими или противоречит им, действительно ли оно является истинным или ложным, отрицательным или положительным, будь то отрицательное положительным, а то истинное ложным, или будь то положительное отрицательным, а то ложное истинным, чтобы таким образом получить возможность задавать вопросы, на которые оно способно сформулировано ответить. Это мир самого себя, оторвавшийся от своего более полного смысла, который может быть продемонстрирован, мир, который сам себя истолковывает. Однако как только мы входим в число трансантропных существ, здесь главным становится принцип единства не-единства, а тут уж ничего не попишешь. Мы – чистое бес-предикатное и сингулярное единение. Ключом к пониманию природы сверх-хаоса служит некое трансцендентное полагание, некоторое предчувствие, некое движение в будущее, обусловленное появлением чего-то нового, причём это новое, это нечто ни в коем случае не должно противоречить существующей логике, и поэтому сверх-хаос должен быть даже не абсолютным порядком, а чисто трансцендентальным порядком. То, что, в конце концов, становится возможным хаосом, становится некоей возможностью, некой сверхлогикой, в которой осуществляется некое движение в будущее, то есть нечто третье. Тогда это был бы истинный Хаос, в котором всё переплетено между собой; или, с более широким взглядом, это было бы «ничто», отверстие в его первоначальном назначении – то есть щель, дыра, углубление, пролом без всякой связи, и без всякой цели: произвольность как столь всеобъемлющая, что всё в мире само для себя превращается, и в причину, и в итог. Однако логика не дает ничего, кроме разрозненных осколков, поэтому хаос алогичен. Это обстоятельство является роковым фактором в результате того, что и порядок не так-то прост, и представляет собой сложное сочетание силлогизмов, которые, однако, для обеспечения перманентности его существования по-прежнему вынуждены приводить к одному и тому же результату; это является одной из форм противоречия. Это утверждение кажется метафизически верным только на первый взгляд. Если бы совесть была осознанной и свободной, если бы она могла выразить себя, она бы ни при каких обстоятельствах не делала обратного. А без этого она – лишь некое усилие, что-то типа «вспомогательного упражнения», которое не наносит прямого ущерба, потому что в то же время направлено на осознание своей собственной деструктивности. Чувство вины, соединённое с уверенностью, что мы поступаем нечестно, не ведёт к регрессу, а лишь расходует позитивную энергию на то, чтобы заслониться от неё. Поскольку чувство порядка, как и чувство вины – субъективные психические процессы, мы можем лишь определить качества и свойства при помощи общераспространённого ряда соответствий в рамках человеческого восприятия. Грандиозная разобщённость, неизбежное самоубийство. Это несбыточное опьянение бесконечным призрачным счастьем (или всё ещё будущим, но – провалом). Свобода – это надежда на обещанное бессмертие. И счастье – это смех от трагедии невнятных надежд на благополучный исход. От тёмного простора границ уведём мы на время наше желание улететь, и его место в глубине сознания займёт другой образ. Тогда наступит конец притяжению. Выход есть всегда, и всегда этот выход хуже, чем всегда. Мы находимся на краю вырытой нами канавы, и внизу – бряканье клапанов, захлёбывающиеся голоса, трубное лязганье машин, хлопанье дверок. А что остаётся за пределами городской неогороженной территории, – в северных широтах сплошь вмёрзшие в лёд корабли, зовущие человечество к себе… Так плывёт на них, вскинув лицо кверху, хриплый и беззубый мародёр, а ему навстречу течёт весна. Зима стала городом, а праздник – первопричиной. И это не просто совместный акт с кем бы то ни было, а слияние двух стихий в единый гимн. Истинные речи обнаружены, они и начинают говорить: плети электрического света, фатум языка. Осознать, что этот пейзаж движется, что некоторые объекты падают, что некоторые предметы не имеют лица. Или закрыть глаза, чтобы увидеть небо, чтобы узнать собственное сходство с этой тенью. Сама атмосфера становится клапаном. Старый флёр уходит. Сама грамматика учится останавливать молчание, чтобы, начав говорить, выполнить речь. Из голоса цвета человек узнаёт те силы, которые изменили свой взгляд и обратились к настоящему, обнаружению себя, принятию своего присутствия, миру своих подлинных воплощений. Через повторение, предупреждение, безличное соотношение одинакового и сходного с безразличным, номинального и реального, желаемого и возможного, настоящего и прошлого. Играющий эту роль, должен обладать внутренней свободой. Играть нужно вместе с самим собой. Быть может, оставаться в уединении, отсюда происходит единство с подлинной глубиной. Человек подобен зданию. Ты размышляешь о своей повседневности, о том, какие банальные вещи могут поразить тебя. Это жизнь. В полудрёме ты обнаруживаешь изумительный интерес не к соблазнительной простоте, а к необычайной сложности и многогранности ситуации, каждый раз открывающейся тебе заново, заново, заново… Каждая из граней в отдельности сложнее состояния предрассветного полусна. А вместе они состоят из не поддающихся описанию хитроумных витиеватых символов. Мы не можем заполнить пустоту. Именно формы, внутренние, и сверх того, позволяют нам занять свой пост, или, по крайней мере, своё существо, пространство, которое заполнено пустотой, и мы начинаем, расти и стоять на этом песке, как люди, считающие себя частью человека. К «человеческому» следует относиться очень серьёзно. Это не просто такое обозначение формы, но внутреннее качество настоящего, что не является сутью. Всё то, что мы можем увидеть или прочесть, представляет собой лишь непрерывные сочетания этических форм и правил, в соответствии с которыми они различаются. Чтение не более конкретно, чем наблюдение. Напротив, в конечном счёте, даже в созерцании мы достигаем точки, которую также можно трактовать как точку зрения и позицию человека. В конце концов, созерцание – положение, имеющее глубочайшие корни в самом психологическом существе этой формы, существующем как целое. Быть внутри другого субъекта – значит быть за пределами, обозревать несуществующее. Точка зрения здесь – это и есть тема, вновь обращённая к вопросу об искусстве. В этой точке границы начинают проясняться и сами по себе отпадают, как уходят от одного представления к другому. Фигуры становятся совсем иными, как бы переходя в иное измерение. Прозрачное стекло уподобляется движущемуся пламени, лампа – пространству или пространству вещей, свет исчезает, образуя тем самым нечто новое, слишком мощное, чтобы быть увиденным. Теперь занавес поднят. Сцена пропадает, расстилаясь и растворяясь. Теперь вопросы не кодифицируют, но конструируют возможности. Формируется терминология, которая меняет то, что раньше было вопросом. Вещи начинают выступать в новом качестве. Те, что были откровением, оборачиваются вещью. Они не стремятся к утверждению, но стремятся к вечности. Прототипы многих мыслей были созданы до того, как они созрели. Только здесь начинается их настоящий смысл и мера. Мир это туманная абстракция за мгновение до озарения. Тогда уже нет символики и условности, поскольку есть только это; и чудо не имеет ничего общего с иллюзией. Все наши способы исследования чего-либо в этой суровой необитаемой вселенной были не более и не менее реальными, чем любое из наших знаний и действий в данной культуре и во всём мире. Они проявляются как нечто, существующее, чтобы быть познанным. Мир позволяет понять себя в единстве его изменчивости. Мы, в сущности, добавляем в него слова, которые исчезнут при длительном изучении. Это необходимо для того, чтобы сдвинуть оптику и кривизну, или, больше того, чтобы приглушить их. Революция живописи, после которой искусство, несомненно, погрузится в сон, будет тогда крайней формой иллюзии. Пора ужинать. Она никогда не наступит. Она будет последним недостающим звеном с исчезающим фрагментом. Страх, напряжённость и неугомонная потребность быть вместе – их чувства, раздирающие тревогу и трепет – всё, что происходит в душе, о чём они думают, что чувствуют, куда они стремятся и что их тревожит, – всё это одновременно выливается в один бушующий поток. О, бессонная заря, мой майский сад – первоцвет души и тела. Чарующий сон наполняет эту луну! И колокольчик весны, и влажное утро брызгают на меня росою. И нежнее нет розы, я бы не смог исполнить это в одиночестве. Все мы обречены продолжать путь, пробуждающий таинственный идеал где-то в другом месте, на другом конце того же пути. Мы существуем потому, что обрели покой в поиске. Понятие растворения «в прошлом» не отягощает памяти. Со временем память возвращается к состоянию невинности, она есть чистая невинность. В той мере, в какой свободные от тела формы и концепции были утрачены, которые пытались каким-то образом вновь «включить» эти формации разума, стремились «вернуться» в младенческое состояние. Где нет ничего, кроме карусели отражений, присмотришься – и ничего не увидишь. Пребывание в замкнутом пространстве или слишком долгое изменение расстояний – что будет для сознания своего рода депривацией – очень хорошо показывает, как работает наша способность запоминать («на лету» схватывать суть и детали в какой-то окружающей среде, создавать сложную концепцию о самом себе и своём внутреннем мире). Я чувствую, как что-то в моей голове меняется. Любопытная терапевтическая точка зрения – наш мир по сути недовоплощён в реальности, он только пытается воплотиться, проявляясь частично в нашем фантастическом внутреннем романе ассоциаций. Охота за воображаемой страстью превратит агонию в разрядку и сведёт на нет всю эту тревогу об акте любви. Искушение бежать не является для большинства людей чем-то необычным или маловероятным, с которым можно было бы справиться, однако, почти всегда возникают трудности. Выход из-под власти искусственности неизбежно грозил бы полным исчезновением. У некоторых из нас ещё сохранилось то, что называется позаимствованным оптимизмом. Избавление от изнанки заключает в себе величайшую надежду. Уныние и самобичевание ещё не привели нас к внутренней свободе, которая способна сотворить такое великое, такое восхитительное чудо. Когда мы идём по дороге совершенства, независимости от собственных страстей, самоотверженности и самоотречения, у нас есть возможность отбросить любое «я». Медленно… Доски пошли на сшивание… Постепенно всё образовалось. И небо, и моторы, и город, и мост, и овраг под рекой. И облака – сверкающие плоскости уходящей травы. Плеск воды. Парадом под скрипки идут жёлтые копья! Река жадно пьёт. На облаках появились люди, очень широкие люди. Плетёное кольцо. Кажется, река будто бы катит песочные часы, и люди без конца пекут, пекут, пекут тесто для нашего теста. «Я пропустил свой город!» – подумал я. И где-то там за струями времени отдыхал забытый мной город. Когда-то я баловался сочинением прилагательных и описаний. Сейчас же мы нащупывали смысл собственного существования. Но мы отдавали себе отчёт в том, что смысл – спрятан где-то в наших умах. Предметы, отражающиеся в наших глазах. Я смотрел на просыпающийся купол шатра. Это было тело в большом, воздушном теле, а не здание в массе бетона. Мы пили это тело и смотрели в него. Ласкали его. Мы гладили его руками и ощупывали ногами. Возбуждение от органов, которым может отдаться город, устремляло нас к одной цели. Мы были влюблены. Я испытывал нетерпение попасть туда, за купол шатра. Чувствовал головокружение. Огни станций, ламп, кабин, солнечные фонари, растворённые в чьём-то мёртвом потоке… Я здесь не для того, чтобы жрать мясо. Вихри криков так и рвутся наружу. Мимо прошла луна. И души, несущие своих мессий, оборачивались и смотрели на звёзды. Шумел город, раскинувшийся под ними. Они проплывали над перекрёстками, пропастями, хребтами и ямами. Самолётики, с крошечными сигарами на палубе, напоминали пчелиный рой. В проёме открылась исполинская тень. Не успел я подойти к двери, как она распахнулась и пуля обожгла мою щёку. Её теплый вздох спрессовался в слуховое окно, как живая слизь. Я подошёл к окну. Воздух и солнце – всё неярко и тускло. Ясные лужицы росы, белые тени, и я, словно приросший. Я смотрел на них. Лужицы, блестящие и большие. Прямо передо мной выгибалась живая чаша из зелёного пламени. Мир, несмотря ни на что, оставался прекрасным. По лестнице поднимался человек, держа в одной руке чемодан, а в другой – пистолет. У него было лицо, как пустота, и рядом с ним плавали белые пятна. Он поднял пистолет и посмотрел мне в лицо. Громадный жёлтый атом. Я пошёл в ванную комнату. Запах кислоты удушил меня. Мне жаль, что десять лет назад я не защитил здесь диссертацию. Я поймал в сеть трёх большеглазых пеликанов. У подножия лестницы их взгляд упал на мои уши. Большие серьги, матово блестящие. И мой рот как будто стал меньше, его закрыла большая пауза. Мне было одиноко и чудилось, что звук небесных труб подчинил меня себе. Перед моим мысленным взором проходили груды белых тел. И взгляды, в которых жестокость не считается преступлением. Над бескрайними водами моря повеяло вечным, бурлящим гневом. В вышине расплёскивались похожие на слёзы багряные капли. Течение было таким быстрым, что казалось, будто оно вело меня в пропасть. Небо сделалось чёрным, пятнистым и скрывало горизонт. Веер тоннелей, образованных полостями, соединёнными концентрическими дугами. Но они не были обозначены, ни метрикой, ни где эта метрика находится. После этого я почувствовал себя потерянным, и мне подумалось, что всё остальное – только защитная реакция, никакого значения не имеет. Но часто такое длится недолго. Свет становится всё ярче, и хочется уже от него захлебываться – кружиться и вволю надышаться. Звенит весёлыми девичьими плечиками двор детства, ноздри ласкает запах красок мандариновых шкурок. Истошно трещит кедр, и шалят крокодилы, белохвостые чибисы тучами летают. У пруда сойдётся сад, в пар пруда ныряет белый хор остроглазых крабов в синих погонах… Всё трепещет и как будто ждёт чего-то. Проснусь. А во сне буду сидеть на канале-роще. Из сумерек разрастётся к звёздному окну, огромными светящимися куполами шатров, по ту сторону, в дремоте, уже красными, заблестят и разом погаснут огни какой-то жизни, притаившейся. Десятки смертей куда-то возвращаются, немногие попадают в свой дом. Небольшой ручей, неприметная речушка, поезд. Тугие тормозные крючки забивают скобы. И колёса визжат, словно покрышки. Они петляют в обоих направлениях. Хочется покинуть на время город и убежать, как всем хочется убежать. Разорвать на две части! Съехать с горки, съехать вниз по эскалатору, съехать по автостраде! Туда, где никто никому не нужен. Где только приди и остановись, уставший вечный двигатель. Глаза закроешь. Всё вокруг исчезнет и вернётся в прошлую жизнь, где есть только она, ты и любовь! А если не вернётся? Верёвка. Заколдованный круг. Мы завершаем старую жизнь, занимая наше место. А значит, теперь будем следить за новой, чтобы не пересечься на одной дороге с теми, кто родился после… Кто не женился, не нагулялся, не оставил после себя разочарование. Ни с кем не вышел на контакт. Кто не успел. Не сделал, не завоевал. Разве это правильно – ждать, когда настанет следующая жизнь? На белом окне бабочка висит на нитке. Прощальный взмах. Дом темнеет и понемногу уходит в ночь. Я стою у окна, смотрю на меркнущий горизонт и думаю о том, что самая прекрасная вещь в мире – это утро. Сверчок в серой паутине быстро-быстро перебирает лапками. Сквозь листву тихо пробивается солнечный свет. Он дарит радость всему миру, потому что везде есть только он. Дурацкий сон. Сидят бесстрастно на скамьях зрители в ожидании чуда. В жаркий полдень я сижу на верхнем сиденье раскалённой фуры, которая меня везёт. Чёрный дым влечёт за собой синий пух. Взгляд скользит по силуэтам попутных жёлтых домов. Нас как будто кто-то звал. Мы мчимся куда-то. Куда? Мчатся жёлтые крыши. Паровоз пыхтит, колёса скребут землю, день спрессован в чёрную массу и похож на скорбь. И нет ничего кроме этой дороги. И сердце моё останавливается в последней пронзительной судороге. Как всегда, оно останавливается в последний день жизни и все прощанья похожи на эту дорогу. Безоблачное небо? Возможно. Осенние отражения? Возможно. Разорванный лоскут неба, как слепой щенок в моих руках. Я знаю – она прочтёт это, она прочтёт быстро. И завтра они встретятся. Встретятся, как никогда раньше. И будет им так сладко назавтра – лежать в постелях и верить, что завтрашний день будет ещё лучше предыдущего. Они проснутся у себя дома, а квартира опустела, нет ни мамы, ни бабушки. И голос своей жизни она оставит на подоконнике как весточку тебе. Взбухает сердце большими и тугими сгустками крови, поджаривает каждую клеточку, будто ряженые обманывают прохожих. Нет ни верёвочных дорог, ни поющих мостов. Воздух, пропитанный ужасом, смеётся под уличными фонарями. Холодный ветер швыряет ледяные комья снега. Вот и окно. Женщина моет пол. Я кормлю рыбой новорождённых тварей. Они пищат и реют – цветы и птицы. На тонких зубах водорослей жжётся плоть убитых детей. Я сижу в постели, смотрюсь в зеркало и говорю с матерью. Кошка со свалявшимися усами совсем рядом. Не часто женщина достает ночью лампу, чтобы освежить угол простыни. Уже слишком поздно. Завтра день как день, однако, всё ещё продолжается блуждание ночи. Я не сплю. Дождь стучит по стёклам. Чувство останавливается на самом пороге, – ни дня, ни ночи. Голова словно в тумане. Крупные веточки душно шелестят. На короткое время я могу стать птицей. Я делаю усилие, чтобы снова открыть глаза. Лестница. Я иду по ней. Закрой глаза. Улыбнись… Глухо тикают огромные механические сердца мёртвых особей. Стучат невидимые водяные колёса. За прозрачным стеклом висят тяжёлые звенящие безмозглые морские звёзды. Они движутся по кругу и сжимаются и разжимаются. Они бессловесные и безголосые. В них нет жизни. Но что значит это безразличие? В них только терпение и ожидание. И я молчу. Мне словно наливают ледяной воды в желудок. Перед моим внутренним взором простираются километры пустоты. Я как бы танцую у себя в голове от отчаяния. Воздух в лёгких густ. Вверху смыкаются тучи. И наполняя эфир небесной влагой, траурно рокочет гроза… Я ещё не понимаю – что происходит. Рядом со мной ребёнок. Девочка. Я прижимаю к себе её маленькое тельце. В лунном свете, сквозь окно, белые зубы девочки улыбаются мне. Высоко в небе выныривает комета после похорон. Воспоминания плещутся, обволакивая моё застывшее лицо розоватой плёнкой. Но я пытаюсь размышлять, расшатывая скрепы. Уходят мои дети. Уходят мои дома. Опавшие листья тихо шуршат. Ветер лижет все мои нервы. И я обращаю взор туда, в темноту, где по самой своей природе в безвоздушном пространстве всегда остаётся жизнь. Она внутри – или снаружи, для меня безразлично. О чём мне говорит время? Мой диагноз давно скончался. Я опять остался один. Только ночь! Рано, рано я проснулся. Звук, которым судьба играет тобой, всё выше, ярче и громче. Монотонные будни. Буквы горят на фасадах. На асфальте, на мостовой, на окнах домов отражаются эти огоньки. Они скользят по лицам прохожих, высекаются из тьмы и сгорают. Мы падаем со стуком туш погасших стробоскопов. В конце концов, всё окружающее сливается в один серый омут без дна. Вход в ловушку, словно немного приоткрывается. Молния бьёт в небо. Капля раскалённой воды попадает палачу в руку. Оторванные тела разлетаются в разные стороны. Мир наполняется смертью. Его кровавым смехом. Кругом мёртвая тишина, призрачные аллегории, ядовитые крошки прошлого, все сюжеты истлели, все звуки унесены ветром… Так выглядит моё пробуждение. Сколько идущих по мосту сорвалось в бездну. Смотрю на это с замиранием сердца и невольно вспоминаю детство. Чем дальше от дома, тем больше становилось сумятицы, беспорядка, как будто не было папы, мамы, братьев и сестёр, не было своих, дом опустел, и это опустение становилось ближе, но и как будто уходило куда-то вдаль. Всё это, увиденное с высоты в миллионы километров, исчезает через несколько дней, когда, на время, опускаясь к земле, за горизонт уходят одни за другими тысячи огней. Тот, кто будет проходить мимо, догадается, что сошёл с ума и ему это видение явлено. Тополя растут в лифтах и электричках, дорогами улетают в бесконечности, даже деревья уже не живые, а каменные, каменные места, люди словно бы просыпаются от вековой спячки. Компьютеры тесно сомкнулись и ожидают свою творческую работу. Казалось, это заклинание вечного движения, наслаждающее и восхваляющее человека, который не тлен, не смерть, а надежда на что-то вечное, прекрасное и единое. Тени от плафона повисают и плывут. Напечатанные слова: город на холме, запад, закат – рождают тройной роман, мысль, холод, дождь, сон, душа, искра, змей. Новое пространство – расщепление языка, невыносимость. Сезон волос на голом теле, роскошные кудрявые седины, манго на столе, блеск безголового мостика, ты смеёшься мне в лицо. Весна, сюрприз – семейное счастье детей. Влюблённость – родинка, спрятанная под горбинкой носа, где процесс узнавания заменён ностальгией. Голубая вода, коралл – дитя белого песка; место, где каждый – растворился. По небу – как скорлупа: с которого начинается возрождение, и где тонет детство. Дорога, расходящаяся восьмёркой – на север, на юг, на восток, где тебя всегда ждут. Пещеры, где миндалины, мазурки, шафрановые пиксели, где проходит центральный канал. И внезапно, не дав раздвинуть границы сознания, какой-нибудь второсортный генералиссимус времени объяснит тебе, почему ты не мужчина. Остановить время: зажечь спичку внутри киборга. Никто себя не найдёт. И то, что было не здесь, до этого места, держит с собой запах холода – отзвук тяжести, на которой лежит тело; там остаётся лишь освещённая постель; и то, что было с тобой, распрямляя ноги – ещё коснётся… Реалистичность почти шизофреническая… Всё устроено некрасиво: тела, лица, сон, Бездна, Человек, «естественность», Абсолют, «свободное владение собой», падение, лакуна локона клона, восходящее движение толпы – бумага – воздух, белый дом – свет, темнота… Родовая память и оперение, седьмое чувство, нервы женщин, мотив полёта. Бесконечные ночные аккорды в безумии внезапного – предметами колдовства – ветвями сцепившиеся спящие… Через излучение, спирали, пульсацию, взрывы… Чужие воспоминания. И пугается дождя вечно бегущий хоровод листьев. Смех не робких волн. Дыханье моей души проносится мимо меня. В хрустальных ладонях – быстро-быстро. В пятнах света на оконном стекле. Я скучаю по белому снегу, по дождю, по рукам, что согревали и ладили. Но я ищу – не то, что можно сказать словами, не то, о чём можно мечтать. Опускающийся на престол бытия древесный мирок катакомбной, одичалой, скользящей ночи. Кто будет раскачивать эти недра, могилы вослед надежде, легшему на шее каменному знамению бесполезной жертвы? Этот мост, эти рельсы, эти сосны, этими окутанными тьмой костями вбитые вверх до лона земного к тёмно-серым проводам над головой стонущей взмытой звезды – разве они носят в себе сокровища и сакральность? Ты всматриваешься в громаду, ещё более безжизненную, чем асфальт. Весь в гносеологических трупах и коллапсирующих сосудах. Целиком выбрасывающийся из себя закаменевший мир, требующий взывать уже не к памяти истории. На предельном самоотключении, отпочковывающемся от форм и состояний дремлющей «станции собственной реальности», забывая о привычке внимать предтечам, в полузабытье, имеющем дальность и чёткость момента неосознания. Освобождаешься сливанием всех этих букв в безличной ясности сна. От ограничений, что существуют лишь внутри. От нахождения везде, где ты есть. От проживаний неизведанных пространств и странных жизней. К раскрепощению себя до полной открытости и близости. Чтобы возвратиться в мир без забвения, в мир не-бытия (возрождая в каждой строке свою прозу).