⇚ На страницу книги

Читать Нить времен

Шрифт
Интервал

Роман персонифицированных идей

Почти отчаявшись найти интонацию, уместную в разговоре о – да, беспрецедентном в нашем литературном ландшафте – романе (романе?) Эльдара Саттарова, я решил посмотреть, что выйдет, если тупо аннотировать его, исходя из внешнего как бы действия.

Вышло нечто вроде.

«Излечившись от героиновой зависимости в стенах тосканского монастыря, Альберт возвращается на родину, где его давно заочно похоронили. Знание итальянского языка помогает ему занять административную должность в итало-бельгийской нефтяной компании, безбожно эксплуатирующей природные богатства Сахалина. Альберт создает революционную ячейку, готовящуюся к установлению рабочего контроля над предприятием. Ветер революционных странствий заносит его в подмосковные леса, в громокипящую чашу альтерглобалистского сборища в Париже, в „поместье” гуру Ламарка. Он слышит голоса павших на Великой Отечественной. Ему чудятся зловонные нацистские призраки в истлевших мундирах. Ему являются тени великих итальянских марксистов времен уличной гражданской войны с чернорубашечниками начала 1920-х и оккультных гениев парижского Мая 1968-го. Ему протягивают руку пацаны из неблагополучных парижских пригородов. Вернувшись в Россию, он, просветленный и умиротворенный, ловит, как улыбку Кабирии, улыбку девушки по имени Инга».

Судя по такому – клянусь, вполне адекватному – пересказу, «Нить времен» может сойти и за политический триллер, и за психоделический трип, и за роман воспитания. Все это правда и неправда. Видимое действие романа – лишь видимость невидимого действия.

Впрочем, все по порядку.

Саттаров не случайно в первых же строках своего письма предупреждает: «Все имена, события, места действия являются вымышленными или творчески переосмысленными в художественных целях».

Насчет «все» автор, конечно, загнул. Парижская площадь Бастилии – традиционное место протестных сходок – площадь Бастилии и есть. Сам, помнится, маршировал там в первомайской колонне, с уважением косясь на представителей дюжины турецких компартий, предусмотрительно разделенных полицаями: иначе перережут друг друга. И Антонио Грамши, великий мученик марксизма, он Грамши и есть. И его оппонент Амадео Бордига – тот «самый честный коммунист в истории», которому посвящена книга. И безансонская часовая фабрика «Лип» – та самая, чей опыт рабочего самоуправления выстраивались в очередь снимать революционные кинематографисты 1968 года – не переименована Саттаровым.

То же, что в «Нити времен» вымышлено, надеюсь, вымышлено исключительно во имя святой Девы Конспирации. То есть, если герои намеревались захватить итало-бельгийскую нефтяную концессию на Сахалине, надо предполагать, что в реальности они едва не оккупировали какие-нибудь южноафриканско-голландские алмазные прииски в Якутии. А кто такие «бомбист Роман», «Ларе» и прочие рыцари автономного действия, собирающиеся в подмосковных лесах, я, благодаря любезной консультации автора, знаю, но не скажу.

Что же касается «творчески переосмысленных в художественных целях» реалий, – пусть смысл такого переосмысления и не всегда очевиден – то и похуй, что переводится на русский язык как «Sapienti sat».

Умный или, скорее, не столько умный, сколько ориентирующийся в лабиринтах марксистской теории и практики, поймет. Поймет, что, скажем, «Цивилизованный социализм» – псевдоним «Социализма или варварства», группы Корнелиуса Касториадиса. Что книжный магазин «Призрак Европы» – единственный в Париже, где накануне майской бучи 1968-го можно было приобрести классиков марксизма – по жизни именовался «Старым кротом». Что гипнотизирующий своей, грубо говоря, анархо-экологической утопией Жан-Жак Ламарк, гуру Альберта – философ Жак Каматт, которого Саттаров переводит.