Читать Я, Мона Лиза

Меня зовут Лиза ди Антонио Герардини Джокондо, хотя знакомые называют мадонной Лизой, а для всех прочих я просто монна[1] Лиза.

Мое изображение выполнено на дереве кипяченым льняным маслом и красками, добытыми из земли или из раздробленных в порошок полудрагоценных камней и нанесенными затем кистями из птичьих перьев и шелковистых ворсинок звериного меха.

Я видела этот портрет. Он совсем на меня не похож. Я смотрю на него и вижу не себя, а лица моих родителей. Я прислушиваюсь и слышу их голоса. Я ощущаю их любовь и печаль. И вновь и вновь становлюсь свидетелем преступления, неразрывно соединившего мать с отцом, а затем так же неразделимо связавшего их со мной.

Ибо история моей жизни начинается не со дня рождения, а с убийства, совершенного за год до того, как я появилась на свет.

Впервые эта истина открылась мне во время встречи с астрологом, случившейся недели за две до празднования моего дня рождения, который нам предстояло отметить 15 июня. Мама объявила, что я сама могу выбрать себе подарок. Она думала, я попрошу новое платье, ведь нигде так рьяно не следовали моде, как в моей родной Флоренции. Отец был одним из богатейших в городе торговцев шерстью, его деловые связи позволяли мне выбирать самые роскошные меха и ткани – шелка, парчу, бархат.

Но не о платье я мечтала. Совсем недавно я побывала на свадьбе у дяди Лауро и его юной избранницы, Джованны Марии. После чествования молодых бабушка кисло заметила:

– Мира в этой семье не жди. Она – Стрелец, под влиянием Тельца. А Лауро – Овен. Они постоянно будут сталкиваться лбами.

– Мама, – мягко упрекнула бабушку моя мама.

– Если бы вы с Антонио в свое время обратили внимание на эти вещи… – Бабушка осеклась под резким маминым взглядом.

Я была заинтригована. Родители любили друг друга, но не познали семейного счастья. И тут до меня дошло, что они до сих пор ни разу не обсуждали со мной мой гороскоп.

Расспросив хорошенько маму, я узнала, что гороскоп для меня даже не был составлен. Новость меня шокировала: в зажиточных флорентийских семьях, как было заведено, часто советовались с астрологами по всем важным вопросам, а для новорожденных неизменно составляли гороскоп. А я была на особом положении: единственный ребенок в семье, воплощение всех родительских надежд.

И как единственный ребенок я прекрасно сознавала, какой силой обладаю; я хныкала и жалобно канючила, так что наконец мама неохотно сдалась.

Знай я тогда, что за тем последует, ни за что бы так не упорствовала.

Мама не осмеливалась выходить из дома, поэтому мы не пошли к астрологу, а пригласили его к нам.

Из окна коридора, куда выходила моя спальня, я наблюдала, как на задний двор вкатилась золоченая карета с нарисованным на дверце семейным гербом. Двое элегантно одетых слуг помогли астрологу выйти из кареты. На нем была плотно облегающая безрукавка из фиолетового стеганого бархата, а поверх он накинул более темного оттенка парчовый плащ без рукавов. Несмотря на тщедушное тело, впалую грудь, держался астролог величаво.

Встретить его вышла Дзалумма, рабыня моей матери. В этот день она нарядилась, словно фрейлина при дворе. Мама, нежная душа, внушавшая слугам преданность, обращалась со своей рабыней как с любимой подругой. Дзалумма была черкешенка, родом с высоких гор таинственного Востока; ее народ славился красотой, и Дзалумма – рослая, чернобровая и черноволосая, с лицом белее мрамора – не была исключением. Ее тугим локонам, созданным не раскаленной кочергой, а самой природой, завидовали все флорентийские женщины. Временами она бормотала что-то себе под нос на своем родном языке, совершенно не похожем ни на одно наречие, которое я когда-либо слышала.