Читать Campo santo

Однажды в сентябре прошлого года, во время двухнедельных каникул на острове Корсика, я сел в голубой рейсовый автобус и отправился по западному побережью в Аяччо, чтобы немного осмотреться в этом городе, о котором только и знал, что там родился император Наполеон. День выдался чудесный, лучезарный, задувающий с моря бриз легонько шевелил ветви пальм на place Maréchal-Foch[1], в гавани, словно огромный айсберг, стояло белоснежное круизное судно, а я, чувствуя себя совершенно свободным, бродил по переулкам, подчас заходил в какой-нибудь темный, похожий на штольню подъезд, с некоторым благоговением читал на железных почтовых ящиках имена незнакомых обитателей и пытался представить себе, как бы все было, если б я жил в одной из этих каменных твердынь и до конца своих дней занимался исключительно изучением минувшего и минующего времени. Но никто из нас по-настоящему не может тихонько сидеть в одиночестве, нам непременно требуется какое-нибудь более-менее осмысленное дело, а потому возникшую в голове картину нескольких лет, не связанных ни с какими обязательствами, уже вскоре вытеснила потребность как-то заполнить вторую половину дня, я и глазом моргнуть не успел, как очутился в вестибюле Musée Fesch, то бишь музея Феша, с блокнотом, карандашом и билетом в руке.

Жозеф Феш, как я позднее прочитал в своем старом «Guide bleu»[2], был сыном матери Летиции Бонапарте от второго брака – со швейцарским офицером на генуэзской службе, то есть приходился Наполеону «сводным» дядей. В начале своей духовной карьеры он исполнял в Аяччо незначительную церковную должность. Но после того как племянник назначил его архиепископом Лиона и полномочным представителем при Святом престоле, он мало-помалу сделался одним из самых ненасытных коллекционеров своей эпохи – той эпохи, когда рынок поистине наводнили живописные полотна и артефакты, в годы революции изъятые из церквей, монастырей и дворцов, отобранные у emi-grés[3] и захваченные при разграблении голландских и итальянских городов.

Своим частным собранием Феш ни много ни мало намеревался документировать весь ход истории европейского искусства. Каким количеством картин он владел на самом деле, в точности неизвестно, но было их как будто бы около тридцати тысяч. Среди того, что после его кончины, последовавшей в 1838 году, и после разных ухищрений Жозефа Бонапарта, назначенного исполнителем завещания, попало в специально построенный для этой цели музей в Аяччо, находятся «Мадонна» Козимо Туры, «Девушка с гирляндой» Боттичелли, «Натюрморт с турецким ковром» Пьерфранческо Читтадини, «Садовые фрукты с попугаем» Спадино, «Портрет молодого человека с перчаткой» Тициана и другие замечательные полотна.

В тот день самой прекрасной из всех мне показалась картина Пьетро Паолини, жившего и работавшего в Лукке в XVII столетии. На густо-черном фоне, лишь ближе к левому краю переходящем в очень темный коричневый, изображена женщина лет тридцати. Большие, меланхоличные глаза, черное как ночь платье, которое даже не угадывается в окружающем ее мраке, то есть, по сути, незримое и все же присутствующее каждой своей складкой и изгибом ткани. На шее у нее нитка жемчуга. Правой рукой она, как бы защищая, обнимает маленькую дочку, что стоит перед нею, вполоборота к краю картины, словно с немым вызовом повернув к зрителю серьезное личико, на котором как бы вот только что высохли слезы. На девочке кирпично-красное платье, в красном же и примерно трехдюймовая кукла-солдат, которую она показывает нам – то ли напоминая об отце, ушедшем на войну, то ли обороняясь от нашего дурного взгляда. Я долго стоял перед этим двойным портретом и, как мне тогда представлялось, видел в нем воплощение всего неисповедимого несчастья жизни.