Вместо предисловия
Зелёный бархатный альбом с тисненьем золотым
На книжном складе я нашёл, когда был молодым,
Я подрабатывал тогда разгрузкой книг, а там
Пылился с довоенных пор писчебумажный хлам:
Секретки, вкладыши, мужской мечтательный портрет
Во вкусе, вероятно, дам – тех, довоенных лет.
Альбом! Конечно же, альбом привлёк мой интерес!
Бумаги плотной желтизна, и розовый обрез.
И там же, в пыльной полумгле внезапно понял я —
В него впущу я только свет, свеченье бытия…
Я жил по-всякому, писал
Про то, что знал, любил,
Писал про то, что не любил… я про альбом забыл.
Он в дальнем ящике стола ждал много долгих лет,
И он дождался, – вспомнил я про тот смешной обет.
А может быть, и не смешной? А может быть, и я
Не только скрежет угадал, но пенье бытия?
И я собрал свои стихи и просмотрел на свет:
Вот эти, кажется, пойдут. А эти точно нет.
Пускай там все правдиво, пусть
мир низок.
Но в альбом
Поклялся я впустить лишь свет.
И я стою на том.
Какой альбом?!.
Зачем альбом?!.
Мир полон зла, грехов!
А здесь тиснение – «Альбом».
И ниже – «Для Стихов».
Инициал
Лесок сбегал к реке. Откос
Чернел полоской, точно рама.
Таинственная монограмма
Темнела в золоте берёз.
Узорной киноварью жгла
Рябина буквицу опушки,
Витую литеру ствола
Раздвоенного у верхушки.
Бока ольхи чуть в стороне
Соседней буквы намечали
Овал. В берёзовом огне
Два тёмных вензеля стояли.
Волшбой и тайною дыша,
Была заполнена лишь светом
Картина, и в свеченье этом
Творца её жила душа —
Без имени, числа… нимало
Тщеславьем не был он палим…
Зачем – подумалось – мы длим
Густую мглу инициала?
Неогласимы имена,
Неразносима тайны залежь…
Всего две буквы. И одна
Из них намечена едва лишь.
Рондо
Уже светает. Тихо тает
Большая, пышная звезда,
И мгла прозрачно отлетает
В свои ночные города,
На сад прохлада оседает
И клумба инеем седа, —
Уже светает.
Какая смутная беда
Над этой женщиной витает,
Босой и зябнущей, когда
Она в тревоге припадает
К стеклу прохладному – «Да-да —
Твердя так безысходно —
Да,
Уже светает…»
А ночь уходит навсегда,
И слово ночи улетает
В свои ночные города.
Над кем оно теперь витает?
Туда ни спуска,
Ни следа…
Уже светает.
Дом-музей. Мураново.
В этом доме часы над камином.
Пахнет золотом, тленом и тмином,
Пахнет бархатом рытым и стёртым,
Пахнет временем битым и мёртвым.
В этом доме часы на столах.
На сервантах. Меж книг. В зеркалах.
Здесь так звёздно, так зыбко видна
Затонувшая в бездну страна.
В этом доме так много часов,
Что ни стрелка – ажурный засов,
За которым жужжанье шмелей,
Купидонов, медовых полей…
В этом доме не жили поэты.
Слишком близко дыхание Леты.
Здесь поэты могли умирать,
Но не жить и на лире играть.
Уверяют что жили. Бог весть.
Слишком много часов было здесь,
Слишком много пружин и часов,
Слишком много чужих голосов…
Страшный час. Мёртвый час. Ноль часов
В этом доме.
Веер
«О, бурь заснувших не буди,
Под ними хаос шевелится…»
Веер синий, тёмно-синий,
Как вечерняя прохлада:
Прорезь озарённых линий
В ночь развёрнутого сада…
Был шумящ, волнующ, ярок,
Приходил легко в движенье,
Бабкин свадебный подарок,
Женихово подношенье.
Тонким тленом задыхаясь,
Я займусь её «укладкой» —
Шевельнётся смутный хаос
Бурь, повитых дрёмой сладкой.