Про Сталина, Гитлера, Еву Браун и Блонди
Адольф Гитлер полулежал на диване. Расстегнутая рубашка приоткрывала впалую грудь и неряшливо торчала из брюк. Женская рука гладила его по дряблому бледному животу и Гитлеру было приятно. Он жмурил глаза и его усики топорщились вперед.
– Милый, милый мой Адольф (Netter, nette mein Adolf), – тихо шептала Ева (ну да Ева Браун, кто же еще?), совсем ты себя не жалеешь. Тебе надо больше спать, тебе надо отдыхать, тебе надо есть говядину и пить морковный сок.
– Я не могу есть говядину, – думал Гитлер, – я всем наврал, что я вегетарианец.
– Милый, милый мой Адольф (Netter, nette mein Adolf), – тихо шептала Ева, – ты так давно не приходил ко мне в спальню. Тебе надо чаще приходить ко мне, тебе надо больше спать и меньше слушать новости. У тебя от них портится настроение.
– Я не могу чаше приходить к ней, – думал Гитлер. А то она не знает, что я часто не могу. У меня и редко то не каждый раз.
– Милый, милый мой Адольф (Netter, nette mein Adolf), – тихо шептала Ева, – тебе надо бросить все и уехать в Бразилию. Германия тебя любит, но выйдет замуж за другого. Ты у нее не первый и не последний.
– Что ты несешь, женщина, – устало сквозь зубы протянул Гитлер. Лучше молчи и гладь мой живот. Мне от этого как-то спокойней.
Гитлер снова прикрыл глаза, потрепал Еву по бедру и подумал:
– А вот Сталин совсем один. Даже собаки нету. А у меня и Ева и любимая овчарка, и Германия.
И так ему стало хорошо от этой мысли и так тепло. И он почувствовал себя как будто и не Гитлером, а простым сельским бюргером и как будто сейчас принесут сосиски с пивом, а потом он будет танцевать, а потом побежит в луга с этой нелепой женщиной, которая любит его вопреки всему и будут светить звезды, а вместе с ними луна и будет пахнуть скощенной травой и летом и… Гитлер снова почувствовал себя лежащим на диване, канонада русских пушек отдавала в спину и зад неприятными гулкими толчками, и простая ясная мысль вползла в голову фюрера:
– А ведь это конец. Не будет ни сосисок, ни пива, ни танцев…
– Милый, милый мой Адольф (Netter, nette mein Adolf), – гладила Ева дряблый бледный живот, иногда, как будто невзначай, проводя рукой немного ниже, – хочешь я сыграю тебе на аккордеоне?
– Не стоит Майн либн (Meine Liebe), – устало прошептал Гитлер. Принеси, пожалуйста, из моей тумбочки три белых таблетки и позови Блонди. Покорми ее Пэди-гри и в этот раз не ограничивай порции. Пусть поест вдоволь. Кстати, и сама перекуси чего-нибудь.
– Хрен с ней, с Германией, – прошептал он себе под нос, – пусть эту слабую девку порвут на части, уже не жалко.
Он встал, подошел к столу с телефонным аппаратом и набрал номер. Когда на том конце сняли трубку, он зло рассмеялся и прохрипел: