Голубь на оледенелом подоконнике выглядел как живой. Многие его и принимали за живого. Оскальзываясь на раскатанных лужах, люди однообразно двигали ртами и летели дальше за шарами-гирляндами, елками-палками и прочими суетными радостями Последнего Дня. Голубь смотрел на прохожих ясными черными глазами, смотрел без укора и без зависти, насквозь, словно там, за дорогой, увидал такое, от чего замер и уже не мог пошевелиться. Казалось, он сделал какое-то бесконечно важное открытие и понял, что двигаться больше не нужно. И этим мгновенно возвысился – над промерзшей бестолковщиной тротуара, над исцарапанными инеем окнами и даже над окоченелым беззвездным небом. А может, он просто издох.
Я бросил окурок и, поправив коробку под мышкой, попробовал проследить за взглядом голубя – получалось, что он смотрит на елку. Елка была красивой, во всяком случае, большой, и напоминала темно-зеленую пагоду, по ошибке затесавшуюся в прогал между зданиями Ленинградского и Ярославского вокзалов. Мохнатые ветви провисали под собственной тяжестью, а на концах, там, где хвои было поменьше, плавно изгибались вверх. Казенная бижутерия из цветного картона делала елку похожей на утомленного скомороха, который после чужого гулянья уже не имеет сил ни переодеться, ни стереть свекольный румянец и, веселя детей, хмельно засыпает прямо на стуле.
Конец ознакомительного фрагмента.