На кухне чайник беспрерывно трогал душу,
играл мелодию, знакомую весне,
а я сидел и молча его слушал,
смотрел в окно из четырёх прозрачных стен.
Был лёгкий день и ночью, как в пожаре,
весь лес горел, очнулся – ещё жив.
Он выводил тихонько на бумаге
набросок, что родился в сумрачной тиши.
И карандаш, рисуя новый снимок,
вдруг обломился, раскрошился вдруг
и снова встретился лицом к лицу с точилкой,
без существа которой жить не мог.
Она съедала черноту его умений,
срезала на корню его нутро.
И было больно: боль не прятала сомнений,
она лишь жгла и выжигала лишь любовь.
Всё было живо, непредельно чисто
в его рисунках, и в его судьбе,
но так бывает и у пианиста:
с родным, любимым инструментом на расстрел.
Он был забыт, он был куда-то брошен.
В какую суету, в какую бездну вмиг?
Точилка ему больше не поможет,
там его тенью образ вдруг возник.
Тот был намного лучше и новее:
ломался – находил решение сам.
Как жаль, что в этих сумерках светлее
тот в одиночку без поддержки стал.
Мой мир крошился, рушился и плакал,
а я сидел, смотрящий в тишину.
Тоскливую мелодию играл на кухне чайник,
а я прильнул рукой к открытому окну.
Истории, собранные по закоулкам души
Захожу: в проёме комнаты
непонятно душно.
В углу приёмники
шумят послушно.
Вокруг бардак, у двери
красивая арка,
а что внутри –
совсем не понятно.
Везде из карманов ключи
и всякие стержни,
нитки, чтобы зашить
в дырках сердце.
Непонятная светлая ночь:
на часах юность.
Кто-то трепетно ждёт
своей минуты.
Груда забытых вещей,
может, рядом книга.
Найти бы какую-то щель,
где растут гвоздики.
Безответно люблю бардак,
обожаю хаос вслепую.
Отыскать бы та не пустяк,
а душевную душевую.
Антикварный магазин. Утро. Слякоть.
Грязный город. Шарф в дверях зажатый.
Десять полок, будто под копирку.
Взгляд споткнулся о большую скидку.
Слиты скульптором лицо и фигура.
Спрашивает странный гость понуро:
– И у Вас мешается одна?
Та, что отличается.
– Ну, да.
Остальные из стекла, им платья сшиты:
талия и шея, плечи – нимфа!
Только не одна, а штук под двести:
выбирай, какую хочешь, сколько влезет.
Звон монет и шелест от бумажек.
Упаковки не досталось даже.
Грязный город. Ливень. Ветер в людях.
Гость незваный всё по лавкам блудит.
– Вам не нужно? Отдадите даром?
– Ты? Бери, а нам добра не надо!
– Сколько стоит?
– Брак-то? Пять копеек.
Снова звон монет, бумажек шелест.
Тёмная каморка. Свет от свечки.
Десять полок, и из глины плечи,
где-то пышные, и кожа из заплат.
Грязный город. Блеск не от стекла.
Собрание творческих личностей
Собрание. Вовремя. Шум и галдёж.
Прожектор и стул. Плащ и чертёж.
На стены белым мелом постелим,
растопчем, размажем, рисуя по венам.
«Не буду!» – кричит растерянный стул:
«Зачем, почему я должен отнюдь
стоять и держать на себе, словно жертва,
довольно длинный и тощий прожектор?»
«Нечестно!» – ворчал очищенный холст:
«Да, я продрог и замёрз насквозь,
но, какого чёрта, простите, я стану
держать на себе из плаща обезьяну?»
«Возражу!» – сверкал неустанно прожектор:
«Ты сам головой поверти и побегай!
Я лучше, ты лучше, мы лучше, я – свет!