Теперь у него была белая “пятёрка”.
Жизнь получилась странной, словно не подготовился к уроку, проснулся от этого в дурном настроении, нарочито неспешно брёл в школу по снежной грязи, противно ныло в животе, на оклик одноклассников с другой стороны улицы не откликнулся, за сто метров до школы свернул во дворик, решил прогулять весь день, но и прогул не задался – блукал без дела, ранец становился с каждым часом тяжелей, плечи ломило, ноги промокли, томился, хотел есть, но денег не было, пытался найти монетку возле дальних магазинов – и повезло, но тут же подошёл такой же, как он, прогульщик, только на две головы выше и без ранца, со слюнявым губастым ртом, ехидно улыбаясь, сказал: “Это я выронил – давай сюда”; пришлось отдать скользкий полтинник, обещавший чай и пирожок; потом, за автобусной остановкой, долго смотрел в темноту, оглушённый и униженный, в глаза падал снег, на остановке вели какой-то несусветный разговор мужчина и женщина, не слыша друг друга – словно оба были глухими; домой всё не шёл, зная, что там хворая мать; когда к вечеру, озябший и голодный до противной, предобморочной тошноты, всё-таки явился, та была напугана: оказывается, в школе отменили уроки, – ждала сына весь день, и даже приготовила курицу, – а его всё не было, и курицу сожрал старший брат, оставил только горлышко и смятое крыло.
Такой вот странной оказалась жизнь, вся.
В профтехучилище выяснилось, что у него руки наперекосяк, в армии – что его бьют чаще, чем остальных, хотя остальных тоже били. Однако его били не только старослужащие, но и собственный призыв, хотя как сказать – били; так, издевались, понукали, отыгрывались – каждый за своё, но ведь у него тоже своего было предостаточно, ему бы тоже отыграться на ком-нибудь, – но у него для этого никогда не хватало зла и задора, – а ведь его почти уже подружку затащили в чужую кровать даже не через год, и не через полгода армеечки, а в ночь после проводов, и явившийся на присягу старший братан про всё это, гогоча, рассказал, а мамка явиться была не в силах, и вообще скоро померла, – на похороны его отпустили, но потом пришлось вернуться в часть, и никто не взял во внимание, что у него горе, что матери больше нет, и его всё так же изводили и гоняли, а брат тем временем разменял родительскую квартиру, и сам остался жить в центре, а вторую хатку, для младшенького, приобрёл в пригороде, в барачном доме.
Туда и вернулся с армии.
Соседи были вечно пьяны, непрестанно дрались и орали, день с ночью не различая, – откуда столько сил: он им даже завидовал.
Вкуса обиде добавляло то, что старший брат – не служил; мать, пока была здорова, откупила и отмазала его, – а младшего уже не смогла: все деньги подчистую уходили на лекарства; и та жареная курица была едва ли не единственной за несколько лет материнской болезни.
Мать пожила бы побольше, но, едва его призвали, ухода за ней не стало никакого.
Старший не то, чтоб свёл её в могилу, – но не попридержал на земле точно.
Однако вёл себя при этом так, будто, пока младший прохлаждался, – он тянул на себе мать, как проклятый. И вообще манера общения у старшего была такая, словно он и не косил ни разу – а оттянул и срочку, и ещё года три по контракту, причём в “горячей точке”, хотя никаких горячих точек тогда уже не было: одни уже выкипели, а другие только закипали.