Садовник лестницу приставил и, на куст
взобравшись, розу ножницами срезал —
и изучал механику цветка.
А в это время за его спиной
стояла нимфа, яблоко кусая.
На ветке дуба чижик щебетал,
когда она смешинкой подавилась,
но, испугавшись, спряталась за ствол.
Садовник оглянулся – никого:
трава не смята, лестница в порядке,
и не спеша затылок почесал.
Не надо удивляться ничему —
ведь в жизни может всякое случится
с любым из нас. Тем более в одно
прекрасное и солнечное утро.
Солнечный зайчик на полке,
мыслей шарманка сломалась —
утром в ушко от иголки
видится каждая малость.
Тени сквозь ситечко льются,
небо подернуто дымкой —
день высыхает на блюдце
переводною картинкой.
Скажете, так не бывает?
Просто балкон занавешен.
Лето стремительно тает,
словно тарелка черешен.
Как на открытой странице,
в красках сырых и цветенье,
мир еще весь на границе
яркого света и тени.
Чашка горячего кофе,
полная ваза ромашек.
Чей-то немыслимый профиль
быстрый ведет карандашик…
Только не делайте шага
к той белоснежной постели —
это простая бумага,
техника акварели.
Вот виноградина: она
прозрачна, хорошо видна.
На ней есть матовость, какую
я поцелую.
Лежит на блюде белом гроздь,
она просвечена насквозь —
хвала стихотворенью!
Оно само, как виноград
без кости, чистый рафинад.
Но – с изумрудной тенью.
Бывает день из мира неземного,
в конце зимы, – похожий на предмет
тончайшего фарфора голубого,
где каждый палец виден на просвет.
Он изнутри сиянием пронизан
от холода, оставшегося в ней,
как чашка из разбитого сервиза —
прекрасная и полная теней.
Открой буфет высокий и певучий,
и этот день поставь перед собой,
и поверни, чтоб видно было лучше
со стороны – какой он голубой.
Уже февраль, весна не за горами.
Недолго нам осталось коченеть —
вот так сидеть пустыми вечерами
и ложечкою чайною звенеть.
Тающий сахар света
в ложке потемок – это
снадобье для зимы,
наступающей тьмы.
Тихо звенит посуда
времени – и отсюда,
кажется мне, слышней,
кто играет на ней.
Среди стаканов, вилок
флейту пустых бутылок
пробует ветер – тот,
что не знает пустот.
Посередине мира
от водки ли, от кефира
появляется вдруг
шероховатый звук.
Вот он растет – и быстро
горлышками регистра
пробегает легко
скисшее молоко.
По стенкам пушистой пыли
до последней бутыли,
в коей ничего нет, —
срывается на фальцет.
Зубья и шестеренки
играющий на гребенке
перебирает: там
та-ра-рам.
Лестницы потайные,
шатуны часовые —
механический мрак
вторят ему: тик-так.
Ночь, как язык, немеет,
музыка цепенеет,
ключ открывает дом —
никого за столом.
Пусть ночь кругом тиха, темна,
за светляком плывет луна —
свечой внутри освещена,
речной водой окружена.
Пусть мне безумье суждено,
ромашки, клевер – все равно
к себе зовет меня оно,
как стебель лилию на дно.
Ступай за ним, тянись, плыви
на огонек своей любви…
Скажи ему, что я живу —
могу держаться на плаву.
Тебя в кольце из плавунцов
несет река – в воде лицо
среди цветов и диких трав
плывет, тобой быть перестав.
Там ил речной тягуч, глубок,
над головой зеленый дрок.
А песню держит между строк
последний воздуха глоток.
Кипы зелени и кроны,
обмелевшие пруды,
теплый дух и цвет зеленый
взбаламученной воды.