«РЕЗЕРВУАР! – ГОВОРИЛ ОН, ВЕСЕЛО ПРОЩАЯСЬ. – РЕЗЕРВУАР!»
Ушёл голубь, ушёл сизый,
Золотая голова…
Народная песня
Евгений Харланов в отличие от всей нашей писательской братии, или таковыми себя считающими, почти не пил водку, или можно сказать, совсем не пил.
На отличающимися обильным хлебосольством встречи с читателями в советских хозяйствах, водки он пил совсем мало, больше нажимал на «портвешок» или на винный суррогат типа «вермуть», как мы тогда говорили. Но вина, в понятии Жени, то есть «Портвейна» и «Вермута» на таких встречах обычно не случалось. Коньяк был, «Посольская» водка была, нашей обычной тамбовской – хоть залейся, а дешёвых вин не выставлялось. Какой руководитель будет пить эту гадость! Бред!
Женя водку пил с неудовольствием. Зато после встреч он обязательно нырнёт в какую-нибудь стекляшку, и гордо улыбаясь, вынесет оттуда как флаг объёмистую бутылку «Солнцедара», ну а если повезёт, то и несравненную «Волжскую». Дешево и сердито.
Ему говорят; «Женя, ты бы мог сейчас с партийными боссами коньяком нахлестаться!» а он стоит, положив на плечо «огнетушитель» алкогольной гадости и загадочно улыбается.
Ностальжи…
Вот оно новое словообразование нашего новейшего времени, трагического и неустойчивого, как ходьба по шаткой узенькой дощечке через неумолимый ревущий поток полой воды, смывающий всё, что попадётся на его пути, и, не дай Боже! оступиться, грязная пена захлестнёт тебя, и ты, наглотавшись всякого дерьма, огрузнув, выпадешь в осадок где-нибудь в отстойнике с такими же бедолагами, как и ты сам. Не теряй равновесия, канатоходец! Вцепись зубами в эту жердину и ползи, ползи, ползи. Может быть, и тебе удастся достичь берега, передохнуть и обсушиться, чтобы снова, ещё через одну жердину ползти, обрывая ногти…
Ностальжи…
Нас приходили слушать, молодых и голосистых, пророков и лжепророков местного значения. И мы, раздувая парусом грудь, нажимая на голосовые связки, распахивали свои ещё по детски восторженные души, и говорили то, что и близкому человеку не всегда скажешь – самое сокровенное, самое-самое.
Нас приходили слушать в основном женщины, в большинстве своём доярки и скотницы, на минуту оторвавшиеся от своей работы, от своей ярёмной жизни. Положив на колени наболевшие руки ладонью на ладонь, листочек к листочку, подрёмывали или тихо о чём-то перешёптывались. Утолщённые от щёлока и помоев, раздавленные округлые ногти желтели медными пятаками на коротких и распухших пальцах.
Руки женщины – сёстры и невесты, матери и любовницы, воспеваемые в наших строчках стихом и прозой, в которых мы, обманывая самих себя, сравнивали с чем угодно, но только не с узловатыми корневищами, питающими верхушки деревьев, где во всю свистят соловьи и лёгкий ветерок, играя в ветках, целует каждый листочек. Помнятся какие-то восторженные всхлипы, мои или чужие: …Ах, белые руки – уснувшие чайки!
Они отдыхают.
Они отдышавшись,
На плечах у меня засыпают.
И нас засыпает
Голубая пороша.
И шепчут мне губы:
– Ты самый хороший…
И так далее, и так далее, и тому подобное. Святая ложь юности!
Прикрыв глаза, как это делают поющие птицы, вытянув мальчишеские шеи, мы, упиваясь своей значимостью, вещали последнюю в мире истину: