«Она стояла посреди манежа»
Она стояла посреди манежа,
Во все глаза народ из лож глядел.
Над головой ее почти небрежно
На нити шелкопряда шкаф висел.
Какая сила в розовых пуантах!
Какая смелость в женственных чертах!
Лишь оборвется нить, поддержка шкафа,
И эти ножки "выйдут" на руках.
Но не сходила с уст ее улыбка,
И не слабела грация в руках,
Все тело было несравненно гибко,
Светилось счастье в голубых глазах.
Скрипели дверцы платяного шкафа,
Качался неподъемный груз-палач.
Она под ним как бабочка порхала,
И плакали, что зритель, что циркач.
А шкаф висел. А дверцы все скрипели,
И шелковая нить уж стала петь,
И с ней в ушах молитвы зазвенели.
И все боялись на него смотреть.
Летят по залу крохотные ножки.
Оркестр замер, не решался гонг.
И если в мире доверять возможно,
Подобно верить ей никто б не смог.
Последний звук. Зажмуренные веки.
И тишина. И шкаф. А шкаф висит,
Бесспорно, думая о человеке,
Который прямиком под ним стоит.
Зал разошелся в трепетном волненьи.
А балеринка посмотрела вверх
И прошептала в тишине вечерней :
-ты точно был сегодня лучше всех!
Лишь опустел средь ночи темный зал,
Нить тут же порвалась и шкаф упал.
«Кровавая эстетика войны»
Она любила рисовать портреты.
Счастливых взрослых, пожилых, детей.
Она любила красочное лето
За тысячи палитр его полей.
Ее в войну отправили в 15,
И вместо цвета собственной весны
Годами приходилось любоваться
Кровавою эстетикой войны.
Ей больше красок брать не разрешали.
Позировать не шли ряды бойцов.
Она писала все карандашами.
Она писала только мертвецов.
А мертвецы – прекрасные модели.
Не шелохнутся несколько часов.
Они служили ей успокоеньем,
Заняв собой миры ее холстов.
В тот день ее отправили в разведку,
Начальник строго крикнул: "поспеши! "
Рванулась вольным соколом из клетки
И позабыла взять карандаши.
Унылый город тлел, и чужеземец
Едва ли б здесь нашел приют и кров.
На сером камне только мертвый немец
Направил взор к полету облаков.
Он показался ей таким прекрасным,
Лазурных глаз закрыть не пожелал.
Письмо, платком прикрытое атласным,
С простым карандашом к себе прижал.
Она взяла бумагу без раздумья,
Он текста набросал лишь пару строк:
"Прости меня, любимая, целую.
Будь лучше папы, сильным будь, сынок."
Она его до вечера писала -
Передавала каждый штрих в тенях.
Но все же в нем чего-то не хватало…
Кроваво-красных пятен на камнях.
Но цвет один. Как форма, темно-серый.
Как бледно-бледно серая щека.
Как тучи пепла. Выцвела, истлела
Измазанная грифелем рука..
Она совсем расстроилась, поникла,
И слух, настороженный в тишине,
Вдруг уловил "кап-кап". Под ним возникла
Та краска, что так свойственна войне.
Она вдруг рассмеялась дико как-то
И с точностью хирурга вновь и вновь