Margaritas ante porcos или Орлы Желтороссии
(повесть, первая часть трилогии «Вирусы ненависти»)
«Не давайте святыню псам;
и не мечите жемчужин перед свиньями,
да не попрут их ногами и, обратившись, не разорвут вас»
Евангелие от Матфея, 7, 6
…Позднее утро в Харбине выдалось серым. Скорее это даже был уже день, но Мастер вставал поздно, потому что ночью писал. Почему-то именно часа в два-три по полуночи на него нисходило вдохновение, Небесный свет, и хорошо творилось, пока весь этот суетливый маньчжурский город с китайским нутром и русской архитектурой спал. Вне зависимости от политических режимов и материального положения организм требовал свои восемь часов сна, и он уже привык вставать ближе к полудню. Ходить к определённому часу в присутствие, как когда-то в Санкт-Петербурге и Москве, ему необходимости не было. Как и большинство эмигрантов из рухнувшей Российской Империи, оказавшихся по восточную сторону от Урала и в конце концов обосновавшихся в Харбине, он перебивался, чем мог, и, памятуя инженерные навыки, полученные ещё в реальном училище, починял всякие вещи руками. За это китайцы уважительно и называли его Мастер, тем более, что имя Николай Илларионович они не могли выговорить по определению. Но он вкладывал в слово куда больший смысл, придавая этому философское измерение и сопрягая сие звание со своим литературным трудом. Писал он больше для себя – как тогда говорили «в стол», – но в глубине души верил, что его труды найдут своего читателя. Так он и свыкся с заменившим ему на чужбине имя прозвищем Мастер и работал днём руками, а ночью головой. Вся его жизнь по сути сводилась к зарабатыванию на жизнь, но так жило большинство неприкаянных, оторванных от родной почвы русских людей, веривших, что не сегодня-завтра всё наладится, они вернутся домой и эти мытарства забудутся, как кошмарный сон.
Мастер регулярно ходил в церковь – и в только что отстроенный Софийский собор, и в Свято-Николаевскую, названную в честь его святого Николая Чудотворца, не только помолиться о завершении русской смуты, но и для поддержания определённого круга общения. Ресторации он не посещал, Вертинского слушать не было возможности, так как в средствах он был стеснён, хоть и держался с подобающим дворянину достоинством. Вокруг храма народ собирался очень разный, как весь срез старого российского общества, но все старались относиться друг к другу по-доброму, по-христиански. Особой дружбы Николай Илларионович ни с кем не водил, но частенько беседовал на литературные темы с одним выкрестом по фамилии Тужуркин (в Российской империи, как известно, в паспорте не было графы «национальность», но была «вероисповедание», так что еврей, ходивший в церковь, а не в синагогу, воспринимался, как свой). К тому же Тужуркин даже успел побыть, с его слов, на военной службе в артиллерии, и сам факт, что он находился в эмиграции, а не у Троцкого и других своих соплеменников, учинивших геноцид русского народа, говорил о нём с положительной стороны.
– Чем порадуете, Мастер? – приветливо спросил он.