Читать Семья

Она смотрела на жизнь как на некое подобие дорогого ресторана, где в конце концов тебе обязательно предъявляют счет, однако это вовсе не значит, что тебе необходимо отказаться от полученного удовольствия.

Особенностью Татьяны Семеновны было умение показательно обижаться. Не просто грустить, разочаровываться, печалиться или переживать. Нет. Именно театрально обижаться. Не утруждая себя каким-либо изяществом тонко спланированной игры на нервах близких, она, просто нахмурив брови, без эмоций и громко шаркая тапками, неделями молча ходила по квартире. С головой окунувшись в личную бездну отчаяния, жертва великодушно предоставляла домочадцам время вдоволь утомиться догадками о причинах бойкота. Ну или просто сжечь себя чувством вины. Обращаться напрямую к страдалице с вопросами о причинах грусти было абсолютно пустым занятием: Татьяна Семеновна стойко хранила молчание, а те редкие и вынужденные фразы, произнесенные по бытовой необходимости, всегда звучали тоном разочарованного в жизни человека. Знаете, есть такие нотки в голосе, выражающие тоску и неизбежность скорого конца, одновременно перемешанные с осознанием невозможности что-либо исправить. Вот тут их было с избытком. В такие периоды вся ее фигура, походка, взгляд и особенно выражение лица отчетливо изображали сцену последних дней жизни, исходя из которых обидчик обязательно должен был понять, как чудовищно был неправ. Должен был. Но не понимал. В семье знали: повод для обиды мог быть абсолютно любой, от не убранной за собой со стола кружки или позднего возвращения взрослой дочери с прогулки до ливневого дождя за окном, нарушившего планы на выходной. Истинную причину знала только она. Так и жила. Окружающий черствый люд и клубок суровых обстоятельств регулярно отравляли жизнь благочестивой дамы.

Первые лет пять муж Вовка безуспешно пытался исправить ситуацию и выяснял причину молчания безобидной фразой:

– Да что опять произошло-то?

На которую всегда получал один и тот же ответ:

– Ничего.

– Но ты ведь обиделась? – не оставлял попыток благоверный.

– Нет. Всё в порядке, – надменно отвечала жена, гордо удалялась в другую комнату и продолжала молчать.

С годами Владимир перестал придавать этому какое-либо значение. Его вообще перестало волновать ее поведение. И даже более, он научился шутить на эту тему и не упускал возможности в телефонном разговоре с друзьями или родственниками громко съязвить:

– Да нормально Танюха. Всё как обычно. Ходит молчит. Обстановка дел, как у Чехова: то ли чаю пойти выпить, то ли повеситься… Да не знаю я, что стряслось! Так особо вариантов-то нет. Может, старость одинокую репетирует, – засмеялся он, и, судя по минутной паузе и нарастающей громкости его заливистого смеха, телефонный собеседник тоже не без юмора высказался по данной теме, но вопросов всё же было больше, чем ответов, и Вовка продолжил:

– Но вообще, думаю, из-за того, что я ее капустный пирог обозвал месивом.

– Да, Танюш, это повод? – повышал он голос, убирая от уха телефон и обращаясь уже не к собеседнику, а к мимо проходящей жене, очень любящей подслушивать любые его разговоры. В ответ, конечно же, получал холодный взгляд, полный презрения и в редких случаях «Вов, не позорься», произносимое всё с той же тоской и обязательным глубоким вздохом.