Читать За секунду до сумерек

Кто это сказал, что если из истории вынуть всего лишь несколько десятков… ну, пусть несколько сотен человек, то мы бы в два счета оказались в каменном веке. Ну, пусть несколько тысяч…

(Гадкие лебеди)

(Шутка в телепрограмме: Нострадамус, умеющий путешествовать во времени, убеждает Хана Мамая не идти на Русь.)

Мамай:

-… Зато обо мне узнает весь мир.

Нострадамус:

– О тебе узнает шестой класс, и то, только отличники.

Приидут дни последних запустении. Земные силы оскудеют вдруг; Уйдут остатки жалких поколений К теплу и солнцу, на далекий Юг. А наши башни, города, твердыни…

(Валерий Брюсов)

Несмотря на то, что утро было холодным, вечером стало жарко и душно. Сквозь щель неплотно задернутой на входе занавески, которую было лень закрыть, ветер нес в лицо пыль вместе с лучами заката, едва освещавшими жилье. Лучи ложились на серый пепел серого очага, на груду высушенных скотских лепешек с сухими ломаными корягами, бросавшими длинные уродливые тени на серую стену, скользили по закопченным лохмотьям паутины у потолка, не просвечивая, а только касаясь ее серой поверхности, отчего казалось, что с потолка свисает большой кусок непрозрачной ткани.

Чий сидел напротив входа, держа в руках котелок, тот был чуть поблескивающим, из-за нагара масляно-чернильным, ел из него кашу. Он был один, мать ушла в обед. Еда была уже сухая, невкусная, он глядел на раскаленные точки угольков в золе очага, утирая подбородок грязным мешковатым рукавом.

На душе было мерзко и не то что бы скучно, а как-то уже все равно, что ли, и тоскливо, казалось, весь мир сейчас такой – в оттенках черного, где светлей, где темней.

«Наверное, только закат сейчас не серый», – думал он. Он вытянул шею, глянул сквозь щель в дверном проеме, мгновение размышляв, покачал головой. Нет, Чий понял, что и закат удивительно гармонирует с этим вечером, и он, и тускло мерцающие точки в пепле – часть этого серого вечера настолько, что без них он был бы совершенно другим и, может, даже не таким противным. Рядом у избы послышались шаги, на пороге показался брат, еще шире распахнув занавеску, ступил внутрь.

– Мать здесь? – спросил он, от резкой перемены освещения вглядываясь в темные углы хаты – Давно нет?

– Драр! – Чий привстал, заулыбался. – Давно. С обеда, наверное. А что, нужна?

Брат не ответил, посмотрел на него ухмыляющегося, с порога, раздумывая над чем-то, затем скользнул внутрь своей обычной, бесшумной почти, охотничьей походкой. Устало подмигнул, вместо приветствия, слегка хлопнув его по спине, и сел к очагу, стягивая сапоги.

Ну, как вы тут? – сказал он, засовывая в угли маленькую сухую веточку.

Обычно. Ты сегодня вернулся?

Только что, у околицы со Снагом разошлись, я ему силки оставил, мясо, а сам сюда думаю, по дороге… Что ты довольный такой?

– Ничего. Радуюсь по случаю возвращения брата. Можно?

Драр улыбнулся первый раз за встречу:

– Жуешь чего? – Он наклонил к себе котелок, попробовал. – С салом?

Чий отрицательно покачал головой.

– Надо вам сала дать будет, да даже и мяса там чуть-чуть… Вчера рогача убили, здоровый, чуть руку мне не проткнул. Потом покажу, ну, что останется, там башка одна с пол тебя.

Веточка все-таки нехотя загорелась, и брат, быстро обломив, положил на нее еще одну. От него горьковато пахло травами – Степью, Чий смотрел со спины, как он, достав нож, развернувшись вполоборота, возится у огня, как работают под бурой рубахой широкие мускулистые плечи. Братом Чий гордился, он считался лучшим охотником в Селе, это в его-то двадцать два ему уже завидовали, боялись, у него на хуторе скота было почти что больше всех, во всяком случае, чем у заядлых охотников, тех, кто дома редко бывает, точно больше всех. Он был дерзкий, часто дрался, и в Степь дольше него никто не ходил, разве только Борода раньше, но сейчас Борода два года уже как тростниковой болеет, в избе лежит.