Мои последние дни в Питере – как последние дни жизни. Я жадно вбирал в себя каждое ощущение и впечатление, каждый образ, который перестал замечать, прожив в этом городе чуть больше года. Теперь все заиграло новыми красками. В голове непрерывно звучала песня Майка Науменко «Завтра меня здесь уже не будет…».
Я шел на встречу с любимой. Мы договорились поиграть у Казанского собора – излюбленное место наших свиданий. Играть там – дело непростое: либо заплати, либо улучи момент и шуруй, пока не прогнали. Мы выбирали второе. Щекотание нервов и привкус чего-то запретного объединяли нас. По крайней мере, мне так казалось.
Мне потребовалось не больше секунды, чтобы разглядеть ее хрупкую фигурку в толпе туристов. Она ходила вокруг фонтана, то перебрасывая футляр со скрипкой из руки в руку, то поправляя раздуваемые ветром волосы. Какое-то время я не показывался ей на глаза, любуясь из-за колонны собора. Завтра меня здесь уже не будет. Возможно, я больше никогда ее не увижу.
Заметив меня, она шагнула навстречу.
– Прости, что опоздал, – я подбежал к ней.
Так торопился, выскочил в одной футболке и уже начал замерзать, в середине июля.
Она, конечно, простила. Казалось, даже не придала этому значения.
– Удачно мы зашли! – она окинула взглядом площадь и стала расстегивать футляр.
Действительно, ни одного уличного музыканта. В середине летнего дня? Что-то в этом есть странное, почти зловещее.
Я нехотя снял чехол с гитарой с онемевшего плеча. Завтра меня здесь уже не будет. Почему бы не погулять вместе по аляповатому Петергофу, не посидеть в любимом кафе на Малой Морской, не насытиться радостью последних встреч? Когда уеду, увезу с собой воспоминания, как сокровища. У меня не останется даже фотографии. И наши вороватые совместные выступления будут частью этих воспоминаний.
Иоланта любила русский рок, а меня всегда больше притягивал тяжелый запад. Но, разумеется, мы играли то, что любит она. В Питере или в Ташкенте – неважно. Я смотрел на мир ее глазами, слышал эти песни ее ушами и находил мазохистское удовольствие в откапывании романтично-лиричного себя. Такого меня знает только она. Мы играли «Аделаиду» Гребенщикова. «И нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды» – единственное, что я помнил в этой песне. Затем был «Крематорий», потом «Зоопарк», но не то, что мельтешило в моей голове, и не «Прощай, детка, прощай». Вокруг стал собираться народ. Парень с гитарой – эка невидаль, а вот девушка со скрипкой – да. И послушать, и поглазеть приятно. В оставленную мной кепку полетели монетки, кто-то подходил ближе и клал бумажки. Будет, на что поесть мятного мороженого напоследок. Я очень его люблю, а в моем городе такого нет…
Ублажив толпу и заработав свои эндорфины, мы собрали деньги и поплелись к метро.
– Мне надо тебе кое-что сказать, – начал я.
Подождать бы, присесть где-нибудь, чтоб видеть ее лицо. Сказать ей все, глядя в глаза. В ее прекрасные изумрудные глаза…