Читать Повести о совести

Профессора Шинкаренко разбудил страшный сон. Виталий Карпович присел на кровати, глубоко вдохнул, выдохнул, глянул на будильник – четыре часа утра. Слегка успокоившись, профессор положил голову на подушку и начал вспоминать свой сон. Да! Да! Это точно было с ним утром 24 января 1944 года. Ему тогда было почти двадцать лет, он старший лейтенант командир пехотной роты, стоял со своими бойцами в окопе в ожидании атаки. И вот она, зеленая ракета, разносится боевой клич командиров:

– В атаку! За Родину! За Сталина!

Виталий одним махом преодолел бруствер окопа и, увлекая за собой роту, понесся по твердом, слежавшемуся снегу. Уже видны передовые укрепления фашистов, немцы совсем рядом, но в это время какая-то неведомая сила резко поднимает старшего лейтенанта вверх, несколько раз переворачивает и со всей своей взрывной мощью бросает на мерзлую землю. На Шинкаренко падают комья мерзлой земли, почти засыпая его тело, а он лежит ни живой и ни мертвый, ничего не видит, ничего не слышит. Командир роты не знает, что бойцы 110-го стрелкового корпуса за несколько часов освободили город Пушкин, тем самым полностью разорвав кольцо блокады Ленинграда.

Уже далеко за полдень по полю боя пошли санитары и похоронная команда, над Шинкаренко склонился пожилой боец, внимательно посмотрел и закричал:

– Ребята, давай сюда! Этот старлей еще жив! Смотрите, вокруг носа иней, значит, дышит.

Раненого погрузили на носилки и – в медсанбат.

Но Виталий Карпович ничего этого не знал, не помнил, что с ним случилось, он не помнил даже начала этого страшного дня, только этой ночью амнезия отступила и спавшая пятьдесят лет память выдала все, что произошло с ним в самый страшный день его жизни.

Больше недели Шинкаренко лежал, как колода, в глубокой коме, ни на что не реагируя. Врачам дарил надежду только слабый болевой рефлекс. Медсестры кормили его через зонд, капали в вену растворы. Лишь к концу второй недели пациент открыл глаза, увидел, как над ним склонилась сестричка, пришли врачи, они что-то говорили, но Виталий не слышал, не мог говорить, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако с той поры он начал запоминать все, что с ним происходило, помнил как долго его везли в санитарном поезде, а куда, не знал. Правда, и волнения не было, то ли оттого, что мозг пока был в состоянии торможения, то ли он понимал, что рядом с ним были свои, советские люди, а это всегда хорошо.

Дальше был эвакогоспиталь на Урале, организм Виталия начал потихоньку оживать, он садился в постели, держал в руках ложку, писал карандашом свои просьбы и пожелания, письменно отвечал на вопросы докторов. Старлей радовался, медики тоже были полны оптимизма. Лишь только к концу марта, проснувшись утром, молодой офицер услышал капель.

«Не может быть!» – промелькнуло в голове больного.

Толкнул ногой табуретку, та упала, громко стукнув о половицы. Шинкаренко захотелось громко крикнуть «ура», но прозвучало лишь мычание. Это ввергло Виталия в уныние, но его сомнения развеял доктор, такой солидный в очках, которого все называли профессор:

– Восстановление речи, молодой человек, неизбежно, раз вы слышите, значит, будете говорить. Науке пока неизвестно, почему у вас с возвращением слуха не вернулась речь, однако, практика подсказывает мне другое, – тут профессор повернулся к сопровождающим его на обходе докторам и спросил: – Знаете ли вы, коллеги, что наш пациент закончил первый курс Сталинградского мединститута? Не знаете. А надо бы знать, ибо у всех медиков и их ближайших родственников болезни текут шиворот-навыворот, совсем не так, как у остальных смертных. Так что наш будущий доктор будет говорить, когда, не знаю, но думаю, что скоро. Будьте здоровы, коллега, рад буду встретиться с вами лет эдак через десять-пятнадцать.