Над больницей небо темное. Что-то вот-вот грянет – то ли град, то ли дождь. Осень пришла, как навязчивая соседка, завернутая в цветастый платок. Все дорожки занесены листьями, и горит красный клен, облокотившийся на старую ограду. Это один из тех вялых дней, когда жизнь почти замерла – словно через сито ее цедят, и больница оказалась под стать погоде – старая, мхом обрастающая. Цемент на ограде шелушится, отваливается вместе с краской. Ворота перетянуты цепкой, сторож не похож на трезвенника. Зеленые лавочки среди сосен, и махает длинной метлой женщина в черном пальто, увязанная по самые глаза косынкой, так что и не поймешь – молодая или старая, с бойким голосом – напевает песню. А вокруг все пустынно, гулко молчит уходящий, мелькающий за поворотами парк, угрюмо бьется ветер, запутавшийся в макушках, гнутся деревья через забор, словно высматривая кого-то.
И молодой, почти юный человек в запахнутом по горло сером плаще шагает по дорожке ко входу – слишком молодой и слишком нездешний для этих мест, где в гладких, облицованных коридорах словно время оборачивается вслед – и шагает рядом, и сидят на скрипучих стульях ветераны с позвякивающими, словно живыми, орденами, звонко стучат шаги – а они сидят пригорюнившись, сгорбившись от нахлынувших мыслей – перед кабинетами хирурга или кардиолога, смирившиеся со своей болью, убежавшие из дома в больницу от безмерной, надоевшей скуки, а теперь умаявшиеся в очереди, молящие только об одном – чтобы их быстрее пустили домой.
Прошла, минула слава людская – больница бывшего обкома, бывших владык, бывшего комфорта. В коридорах какой-то особый, обволакивающий воздух. Желтый паркет, коричневые кресла, столики, а на них – графины с потускневшей водой. Лучшие люди прошедшей эпохи, лишние для современности, бродят медленными призраками по нескончаемым коридорам, и стоит у окна старик с задумчивыми губами, и тихо проносятся мимо медсестры, не тревожа его покоя, и шепчутся в углу два престарелых сплетника, оба лысые, с завитушками одинаковых усов, и грузно подошедший бывший начальник милиции басовито спрашивает старика, шутливо отдавая честь:
– Как дела, Иван Тихонович? Выздоравливайте, без вас город пропадет!
И обернувшийся старик жмет протянутую руку – и опять его образ в окне, и молодой человек, едва заступивший на крыльцо, машет ему рукой – и хлопает дверью. А пока идет по коридорам, видит и замшелые стены, и стертые ступеньки, и облупившиеся, облезлые двери. Но едва отворяется дверь в палату – блестят чистые, гладкие обои, мигает телевизор, гудит электрический чайник, уютно и живо нахохлились на кровати взбитые подушки. На маленьком столике – ваза с россыпью конфет, рядом с ней – миниатюрный японский диктофон. И бывший мэр – осеребренный сединой, вышколенный годами службы, медленно говорит о прошедшем времени, а молодой журналист – слушает и изредка цепляется вопросом.
Входит главный врач – приплюснутый, угрюмый человек с вязью родинок поперек щеки.