Ночью прошел дождь, и грунтовую дорогу основательно развезло. Лошадь еле тянула повозку и посуху, а тут грязь. Да еще в телеге двое упитанных мужиков. Один, который помоложе, держал в руках вожжи, второй, постарше, развалился на брезенте, брошенном на солому. Оба мужика в черной униформе, на рукавах повязки с надписью «Полиция». Рядом с ними лежали винтовки.
Старший полицай скрутил самокрутку, набил ее махоркой, прикурил. За телегой потянулся сизый вонючий дымок.
Младший обернулся и спросил старшего:
– У тебя, Евдоким Нилыч, своя махра?
– А чего?
– Да уж слишком запах от нее терпкий. Как от костра, когда дрова жгут.
– У соседа взял, а тот, зараза, листья рубит вместе со стеблями да еще добавляет в эту смесь мелких опилок.
– Зачем? – с удивлением спросил младший полицай.
– Затем, чтобы никто у него махорки другой раз не спрашивал.
– А как же сам?
– Ты деда Кузьму не знаешь? Для себя он хорошую махру делает, только из листьев.
– Хитрый мужик.
– Глупый он. Приютил у себя семью евреев, как будто не знает, что за ними охотятся немцы. За это и поплатится.
– Слушай, Евдоким Нилыч, а евреи, которые из райцентра сбежали, при себе поклажу немалую имели.
Старший полицай усмехнулся и спросил:
– Ты, что, Никола, видел, как они убегали?
– Нет, мне корешок Фома Болотов шепнул, что у евреев было три баула, а у мужика, главы семейства, – саквояж старый. Да не простой, на замочек закрытый.
Старший полицай деревни Лоза Горошинского района выдохнул дым, кашлянул и проговорил:
– Что-то я тебя не пойму, Никола. Ты на что намекаешь?
– Фома говорил, что этот самый Годман Иосиф Абрамович в районной больнице дантистом работал.
– И что?
– А то. Он принимал клиентов не только в больнице, но и на дому. Фома говорил, фиксы ставил. И еще золото втихаря скупал.
Старший полицай Евдоким Буганов поморщился и проговорил:
– Много знает твой Фома. И когда только успел? Его в каком году на зону определили?
– В позапрошлом. Семь лет дали. Фому немцы из лагеря выпустили.
– Вот. Он с позапрошлого года ни в районе, ни на деревне не был, а все знает. Или, может, ему сами евреи о своих делах поведали?
Шмаров шмыгнул носом и проговорил:
– Я не знаю, откуда Фома прознал про Годмана, сам навел справки. Дантист он. Жена Сара Абрамовна тоже врачиха, только по женской части. Она наверняка левые аборты делала. А это деньги немалые. Я уж не говорю о дантисте. Ты видел, как они были одеты, когда Кузьмич их привез? Костюмы, платья дорогие у Годмана, жены и детей. Это потом Кузьма Кузьмич их переодел, а когда приехали, что ты, прямо как помещики заявились в родовое гнездо.
Буганов выбросил в грязь окурок и спросил:
– Ты что, Никола, завидуешь им?
– Еще чего. Кто же мертвякам завидует?
– Они еще живы.
– Все одно мертвяки, раз вовремя не ушли на восток, хотя такая возможность у них была. Вон из Гороша сколько евреев свалило. Весь вокзал был занят ими не один день. Но ведь есть такие, которые остались, в том числе и семейка Годмана. Не пойму я этого, Евдоким Нилыч. Ведь знают, что немцы их в покое не оставят, а не уехали. Почему?
– Это ты у них спроси. Не уехали – пусть на свою тупость пеняют.
– Евдоким Нилыч, ведь немцы порешат евреев, так?