Катар-талах медленно шёл по тёмному коридору. Мягкие подошвы его сапог едва касались неровного пола.
Здесь, в подвалах столичного особняка Флавиев было темно, сыро и холодно. Он ненавидел этот род. Ненавидел сильнее всех других, хотя если бы спросили его – каждый до последнего римлянин должен был умереть.
Уверенность, рождённая двадцать восемь лет назад, крепла в крылатом убийце с каждым днём. С каждым шагом пути. С каждым новым решением, с каждой новой смертью.
Он был художником и был защитником, он был правителем и беглецом. Побыл даже рабом. Двадцать восемь лет кровавого ада вытравили из него всё, что делало его собой.
Теперь, когда на востоке заалела надежда, когда настал час возмездия, он наконец решился прийти. Поиски, которые он вёл двадцать восемь лет в тайне ото всех, наконец подходили к концу.
Последний приказ – единственный приказ, который был для него важен– катар-талах собирался исполнить сегодня. Сколько бы мёртвых тел не оказалось у его ног.
Лязг оружия. Замер на секунду. Хруст костей в тонких руках. Тело энтари оседает на пол и остаётся лежать неподвижно. Крылатый переступает гору тряпок и продолжает идти вперёд.
Вот она. Замок навесной, примитивный. И засов. Как можно удержать его таким замком… его, который двадцать восемь лет шёл по следу.
Он достаёт из складок плаща металлическую пластинку и прикладывает к замку. Всё сложнее искать источники энергии, приходится беречь такие мелочи, как зеницу ока. Щелчок и замок соскальзывает с дуги. Убийца убирает в сторону дубовую задвижку и открывает дверь.
***
В камере было темно. Всегда темно. Но время можно считать по щелчкам замка. Они приходили трижды. По крайней мере, раньше. Первые пять тысяч дней или около того. Утром приносили еду. Днём забирали на допрос. Вечером приходили развлекаться.
Потом, где-то в начале седьмой тысячи, палач приходить перестал. Она всё думала, что же это значит. В душе догадывалась, что её тайны больше никому не нужны. Но поверить в это означало сдатьсясдаться, и она снова и снова изобретала объяснения того, что допросы прекратились.
Ещё через тысячу дней или около того они стали забывать приносить пищу. Она тешила себя надеждой, что война не даёт им сосредоточиться на таких мелочах, как полумёртвая пленница, хоть и знала, что это самообман.
Ночные гости приходили всё так же регулярно, так что она продолжала считать. Им нравились её волосы и лицо, так что они не были излишне жестокими. Редко применяли плеть и не калечили её, только унижали. И всё же - она уже начала сбиваться со счёта – через пару тысяч дней они стали приходить реже. Она догадывалась, что виной тому то ли шрамы, то ли покорность.
Один раз никто не приходил долго… Она бы сказала, что дней шесть или семь. И еду никто не приносил. Она уже не хотела гадать, что случилось наверху. Только сидела в самом углу, обхватив колени руками, и смотрела на темноту. Она видела эти стены так долго, что могла бы и не открывать глаз. А когда они наконец пришли – конечно, не для того, чтобы её накормить её, - она готова была броситься им в ноги и целовать грязные сапоги, только чтобы упросить их не оставлять её одну так надолго.
Кажется, это им понравилось, и на какое-то время их игры обрели новый смысл.