Читать По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

Перевернув последнюю страницу книги Юрия Селезнёва «В мире Достоевского», обнаруживаю не совсем обычное соседство: протопоп Аввакум и автор «Братьев Карамазовых» сопоставляются, когда заходит речь о самых последних днях человека. Описание предсмертных минут не такая уж редкая вещь для литературы – художественной ли, мемуарной, документальной… Но филолог хочет передать это предельно достоверно. Ему требуется «другой пророк» (так он отзывается об Аввакуме), едва ли не единственный, которому дано было пройти через ещё большие страдания, чем Достоевскому.

Оставаясь до последнего предела верным себе, Аввакум обретал особое право свидетельствовать. «Он умирал не однажды, и только нечеловеческая сила духа, таившаяся в его тщедушном теле, возвращала его к жизни». Дальше следует прозрение из его «Жития…»: «Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь… Так добро мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо моё, земля моя, свет мой». Раз оба человека с одинаковой болью выстрадали право на слово, стало быть, и перед смертью должны ощущать и пережить одну и ту же сопричастность собственной судьбы к неизмеримым вселенским пространствам, которые их не отторгают. Так эта тайна – страдания и его смысла – совмещает вроде бы несовместимое. Двух столетий, разделяющих этих людей, будто не бывало. Пророки живут вне времени.

Откуда-то, может быть, по школьному учебнику, помню рисунок: площадь с деревянным помостом, люди в балахонах, привязанные к столбам, шеренга солдат с поднятыми ружьями или винтовками. Они в шинелях, зима. У каждого на голове кивер с султаном. Офицер поднял саблю, сейчас последует сигнал. Вдали контуры домов и храма. Купола – как чёрные свечные огоньки. Семеновский плац. Казнят петрашевцев. Что произойдёт дальше, известно. Залп не прозвучит. Прискачет «вовремя» гонец, и будет оглашён указ об отмене смертного приговора.

Дотошные историки литературы докопались, что рисунок появился где-то в двадцатых или тридцатых годах ХХ века и вовсе не сделан с натуры кем-то из очевидцев. Использовался он для книги Леонида Гроссмана «Достоевский». Его правили. Какой-то знаток подметил, что солдатская форма скорее соответствует эпохе наполеоновских войн, а в 1849 году она была уже другой. «Установили» перила на эшафоте. Он, по свидетельству петрашевца Николая Кашки-на, был «обнесён решёткой». Сам Петрашевский в то зимнее утро сбросил колпак с головы. Значит, и на рисунке кто-то из приговоренных должен прямо смотреть в чёрные зрачки ружей. Это добавляет героики. В толпе возле эшафота появился священник с крестом. На одних иллюстрациях он есть, на других нет…

Достоевского, как известно, не привязывали. Ожидая очереди, всё происходящее он наблюдал со стороны.

Художник Григорий Григорьевич Мясоедов пренебрёг исторической правдой, когда Аввакума и его соузников, как петрашевцев, тоже привязал к столбам. На его картине «Сожжение протопопа Аввакума» (1897 г.), конечно, нет эшафота. На заднем плане тоже купола деревянной пустозерской церквушки, обнесённой неровным частоколом, дощатые крыши изб. В толпе выделяется боярин в рыжей шубе: видать, самый главный сановник. С ним рядом, по правую его руку, поп, читающий молитву, а слева дьяк с бумажным свитком – царским указом. Тут же стрелец в красном кафтане с тяжёлой пищалью на плече, опирающийся на тонкую палку старик, какой-то пустозерец, спрятавший руки за спину, мол, не причастен, не виноват я… Люди самые разные, но все будто дымка, тени, их лиц почти не различить. Столбы, как на рисунке с петрашевцами, тоже справа. К ним привязаны два человека. Обмотанные верёвками ниже груди, они могут согнуться, словно кланяясь народу. Самый дальний – совсем седой и старый, измождённый, а другой, с чёрной бородой и длинными волосами, моложе и сильнее. Он устремил взгляд на женщину, которая с поднятой, как для объятия, рукой рванулась к нему в огонь, охватывающий поленницу. Её, не оборачиваясь лицом, отталкивает от костра другой стрелец, держащий копьё.