— Благословляю тебя, сын мой. — Холодная ладонь коснулась лба.
Рамон поднес к губам узкую руку, поднялся с колен. Негромко звякнул доспех.
— Благодарю, матушка. Если позволишь, последняя просьба.
Голова, покрытая черной кисеей, чуть склонилась.
— Матушка, когда я… — Молодой человек осекся, поморщившись, продолжил: — Словом, не ищите тело. Доспехи и оружие наши люди привезут — если будет что привозить. А мне все равно, где лежать.
— Как скажешь.
За длинной вдовьей вуалью не разобрать выражения глаз. Сколько Рамон помнил, лицо матери скрывала эта полупрозрачная ткань. Мальчишкой он мог часами разглядывать портрет на стене зала: молодой человек с рыцарской цепью на груди, рядом совсем юная жена чинно сложила руки на коленях. Отца Рамон не видел никогда.
Он окинул взглядом непривычно тихих двор: детей заперли в комнатах под присмотром нянек, нечего мельтешить под ногами. Встретился глазами с братом, хотел было спросить — не передумал ли. Промолчал. И без того вон невестка вцепилась в локоть Рихмера, как будто боится, что сбежит. Чуть поодаль насупившимися галками застыли вдовы старших братьев… бабье царство. Не сбежит от вас Рихмер, духу не хватит, а жаль. Только и останется, что еще одна плита с именем в семейном склепе.
Рамон коротко поклонился:
— Прощайте.
Принял у оруженосца шлем, вскочил на коня, не дожидаясь, пока парнишка придержит стремя, тронул поводья. Хлодий, оруженосец, пристроил своего коня позади. По правую руку встал Бертовин, много лет водивший копье. За спиной выстроились воины.
Проезжая мост, Рамон оглянулся. Во дворе ничего не изменилось, словно стоящие там люди были статуями.
— Не оглядывайся. Дурная примета, — проговорил Бертовин.
Рамон усмехнулся:
— Не мужчинам нашего рода бояться дурных примет.
— Знаю. Но ты не один. Люди смотрят.
— А то они не знают, чем дело кончится. Но ты прав: люди смотрят. Я буду помнить об этом.
Какое-то время ехали молча, лишь мерно чавкали копыта по весенней распутице, да чуть поскрипывали колеса телеги с провиантом. Редкие встречные крестьяне торопливо сворачивали на обочину, низко кланяясь.
— Насчет Хлодия не передумал? — спросил вдруг Рамон. — Еще не поздно отослать парня. Пошлю за оруженосцем к кому-нибудь из вассалов, никуда не денутся.
Вспыхнувшего лица юноши он словно бы не заметил. Мальчик рвется доказать, что уже не ребенок, но впереди отнюдь не турнир.
— Говорили уже, — ответил воин.
— Говорили. Но у тебя больше нет наследников.
Семью Бертовина два года назад унес мор, изрядно погулявший в этих краях. Сам Рамон тогда лишился жены, с которой успел прожить несколько месяцев. На могиле он был лишь во время похорон: увидел, как закрылась плита склепа, отделяя мертвых от живых, выслушал молитвы священника вперемешку с причитаниями матери: жаль, что детей не нажили. И ушел, чтобы больше не возвращаться. Он не выносил кладбища. А вот Бертовин у своих бывал частенько.
— Тогда спрошу прямо: тебя смущает только это? Или то, что оруженосец — не юноша знатного рода, как того требует обычай, а сын бастарда твоего деда?
Рамон поморщился:
— Брось. Я же сам взял его в оруженосцы пару лет назад, когда вернулся с запада. Хоть матушка и фыркала. И ни разу не пожалел: парень смышлен и расторопен. Но…