Николай голодал. Нельзя сказать, чтобы голод был ему незнаком, за несколько месяцев своего, как он сам его называл, чёрно-белого бизнеса, он несколько раз испытывал это малоприятное, тонкое, сосущее чувство, начинавшееся, где-то под ложечкой и неприятно отдающееся в мозгу и успел притерпеться к нему, к тому же довольно часто его подкармливали сердобольные родители, благо, его офис был расположен неподалёку от родительского дома, но в этот раз дела их шли не блестяще, и голод был особенно сильным.
Офисом помещение, которое занимал Николай было назвать трудно, даже при большом желании: всю его обстановку составлял небольшой колченогий стол с тремя ножками, вместо четвёртой Николай приспособил какую-то доску, с великим трудом выпрошенную у институтского плотника и такой же стул.
У стула, правда, были все четыре ножки, но он страдал другим существенным недостатком, то, что раньше было спинкой едва, едва держалось даже на честном слове и приходилось принимать поистине героические усилия, чтобы удержаться на нём.
Безрадостную картину дополняла старая, рассохшаяся оконная рама, она была настолько старой, что даже немногие оставшиеся после перестройки институтские работники с трудом вспоминали, кто и когда её устанавливал.
Она с трудом закрывалась и между верхней частью рамы и оконным проемом оставалась щель в палец толщиной.
Начиналась осень и северный, порывистый ветер срывал первые, начинавшие желтеть листья с институтских деревьев. Несколько их, жалких и мокрых, валялись на полу в офисе Николая.
Где-то далеко слышались весёлые, разухабистые слова:
Музыка на- с связала
Ча-а-сть-ю на-с стала
Николай поморщился. Как-то само собой, против его воли, перед глазами всплыла вкусная, аппетитная котлета. Котлета была горячая, и от неё пахло жиром и чесноком.
Ветер дунул особенно резко и зло и листок на полу затрепетал.
«Вот и ты, Колька, – подумал Николай, – жалкий листок, жалкий и мокрый, гонит тебя ветер перестройки, а куда ты летишь, зачем…»?!
Хлопнула входная дверь его небольшого офиса и вошёл, вернее, вкатился Павел.
Павел, в отличие от Николая, промышлявшего торговлей скобяными товарами и всякой хозяйственной мелочью, имел связи, торговал автомобилями и на ногах держался крепко.
На нём был малиново-красный пиджак – свидетельство о принадлежности к касте новых русских, так раздражавший Николая, его, уже почти круглая физиономия, так и лоснилась, воротник белоснежной рубашки от Carden оттягивал мощный, тщательно выбритый загривок, а ноги украшали нелепые чёрные ботинки с загнутыми носками.
– Вафли дают, Колёк, – сытым сочным баритоном сказал он, – шоколадные, я уже и очередь занял. Пойдешь?
– Не-а.
– Ну, как знаешь.
«И чего он не послал свою секретаршу Галину, – подумал Николай, – вот обжора. Говорят, что у них не только деловые отношения, а, впрочем, какое мне дело до их отношений», – и он углубился в биржевые сводки, силясь прогнать назойливое видение.
Но сосредоточиться ему не дали. Громко и настойчиво зазвонил телефон.
– Николай, и он услышал голос знакомого брокера, – ты не знаешь кому нужен самолёт?
– Самолёт? – Николай удивлённо вскинул брови.