В шестнадцать часов тридцать семь минут второго апреля две тысячи девятнадцатого года Джек Ротт присел на свою скамейку под старым, ему с детства знакомым, дубом, которому, наверняка, было уже более двухсот или трёхсот лет. Расстояние от его лавочки до самой воды пруда центрального парка, где он частенько прятался ото всех, составляло не более нескольких метров – в любое время года дорожка для прогуливающихся никогда не пустовала. Этот парк настолько являлся живописным и дорогим многим жителям города местом, что многие шли сюда для уединения независимо от капризов погоды. Пруд даже зимой редко полностью покрывался льдом. Его обитатели – разного вида утки – нехотя, покидали водоём в сильные морозы, и немедленно возвращались обратно при первой оттепели.
Люди ходили мимо Джека туда и обратно. Он давным-давно выбрал себе только одну любимую скамейку, и часто злился, заметив издалека что её кто-то уже занял раньше него. Он очень любил посидеть на ней один. Только один. Джек с нетерпением всегда ждал, когда, подсевшая рядом с ним на несколько минут парочка встанет, и навсегда уйдёт отсюда. Он не мог даже думать ни о чём!
А в одиночестве Джек размышлял обо всём, что происходило с ним когда-то раньше и что теперь творится вокруг него и с ним самим. Он мечтал, что ещё может быть когда-нибудь потом произойдёт в его обыкновенной жизни. Эта простая, ничем не отличающаяся от других, также расставленных вокруг водоёма, скамейка, как-то само собой, стала для него на десятки лет местом исповеди. Она была ничуть не хуже настоящей исповедальни. Может быть, в этом был виноват высоченный огромный многовековой дуб, склонивший свои тяжёлые ветви над большим пятном земли и краем берега, нависая над тёмной водой своей мистической тенью. Джеку всегда здесь было спокойно, легко и уютно. Только здесь он говорил с Господом или с Его частью, находящейся в самом Джеке.