– …Вот так-то, паря, – самозабвенно вещал кот, упиваясь звуками своего голоса. – Настоящий мужик должен иметь повадки кота. Настоящего, разумеется. Он должен приходить и уходить, снисходительно позволять себя кормить и чесать в нужных местах, и – ни в коем, ни в коем случае! – не делать того, что ему претит. Свобода воли, так сказать, в самой что ни на есть пленительной непосредственности.
Серьёзный мальчуган лет так двенадцати отроду (по принятым кое-где меркам) кивнул.
– Ну, тогда почеши спинку, – вальяжно развалился оратор.
– Не буду, – последовал спокойный ответ.
– Эт-то ишо почему?
– Боюсь, что после этого наша беседа потеряет свою пленительную непосредственность. Я пошёл.
Он не улыбнулся – он никогда не улыбался.
– Ты к черномору, али к богатырям? – несколько обиженно осведомился кот в уходящую спину, и, не дождавшись ответа, проворчал: – Кого-то этот несносный ребёнок всё больше и больше мне напоминает…
К Лукоморью подкрадывался вечер, по еле уловимому привкусу скорее всё же июльский, чем майский или сентябрьский: деление на времена года здесь было весьма условным, а снег мог выпасть только по прихоти Кирилла. Баба-яга тогда яростно топила печку и обещала заставить метлу собрать большущий сугроб и засунуть туда «фулюгана». Она знала, что такое зима. Кирилл узнал об этом сначала из рассказов лешего, а потом уж и сам увидел в трансмедитации; а раз увидел, то уже был способен и воспроизвести. По просьбам того же ностальгирующего лешего.
К черномору пока не хотелось, а вот по богатырям он успел соскучиться. Два дня они не выходили на берег, но сегодня-то уж должны были появиться непременно. И точно: когда он увидел море, дядька Степаныч уверенно рассекал грудью волны. Странное это было море, будто нарисованное: налитое синей тяжестью, с небрежными фиолетовыми переходами, с застывшими барашками на лениво струящихся в одну сторону гребнях, со зримым далёко песчаным дном, вдоль которого извивались рыбы не рыбы, гады не гады – не пойми что, одним словом. И пахло от этого моря красками детства. И висел над ним желтый кружок солнца в короне лучей, тоже как будто нарисованный с безыскусной гениальностью.
Богатыри проступали из синевы на свет, в золотых доспехах, синеглазые и статные – та ещё бородатая порода. Доспехи аккуратно снимались и ложились на песок рядом с мечами, щитами и воткнутыми копьями, и вот на берегу уже оказались более чем три десятка мужиков в исподнем, с оберегами на шеях. Обереги были самые разные, и вешались они по два: одни подобранные в море, другие – с земли. Ракушки и куриные божки, жемчуга и хитроумное сплетение сучков, выточенные куски коры и сушённые морские коньки… много, много чего ещё разного висело на богатырских шеях. Дядька не раз предлагал мальчику надеть что-нибудь на свой выбор, но тот лишь качал головой, и Степаныч, подумав, в конце признал-таки его правоту: зачем живому оберегу нужен застывший кусок янтаря?
– Здорово, малец, – пророкотал Степаныч, подбрасывая серьёзного мальчугана в воздух и бережно ставя на песок. – Как успехи в борьбе со вселенским злом?
Дядька за время своей добровольной командировки на грешную землю успел изрядно обрасти сарказмом, из-за чего общаться с ним порой бывало тяжеловато. Кирилла, впрочем, это никак не задевало.