Когда я впервые шагнул в зазеркалье, оказавшись в святая святых профессиональной спортивной команды, ее раздевалке, мне было всего двадцать пять. В задний карман моих брюк цвета хаки, в которых я ходил по колледжу, был втиснут блокнот, а на шее болталось удостоверение представителя прессы. Если я выглядел так, будто понятия не имел, куда сейчас попаду, то именно потому, что я и в самом деле этого не знал. Судьба распорядилась так, что эта раздевалка принадлежала «Чикаго Буллз» Майкла Джордана.
За время, минувшее с того мартовского вечера 1995 года, мне довелось воочию понаблюдать за тем, как «Пэтриотс» Тома Брэйди выигрывают свой первый Супербоул, и пообщаться с командой «Барселоны», на всех парах мчавшейся к европейскому футбольному титулу. Я видел, как велогонщики штурмуют гору Ванту во время Тур де Франс. Меня даже обливали шампанским по 49 долларов за бутылку во время празднований, устроенных «Нью-Йорк Янкиз» по случаю третьей подряд победы в мировой серии.
Для меня как для репортера все это выглядело и ощущалось так же волшебно, каким оно кажется, когда читаешь об этом. Всякое чемпионство сулило гарантию красивой игры и щедрого количества слов в очередном номере газеты, не говоря уже о шансе рассказать любому, кто готов был слушать, что да, я там был.
Однако за гламурным фасадом моей карьеры скрывалась одна проблема, неотступно преследовавшая меня все время. Каждый раз, когда я видел, как группа спортсменов, пребывающих в полной эйфории, получает свой заветный трофей, я непременно испытывал стойкое чувство, всегда меня удивлявшее. Чувство зависти.
На всем протяжении своей учебы в школе я каждое лето играл на второй базе в составе районной бейсбольной команды, носившей название «Бернс Парк Бомберс». По большей части в этой команде не было ничего примечательного. Мы прилично подавали, толково отбивали, а нашим тренером был молчаливый парень в огромных очках, проводивший тренировки с сигаретой в зубах. Как правило, мы побеждали в 50 % своих матчей и играли достаточно успешно, чтобы заслужить себе долгожданную поездку в Dairy Queen после игры.
Однако летом 1981 года что-то изменилось. Раззявы, которые раньше пускали мячи между ног, вдруг начали играть умно. Когда команда нуждалась в хитах, они внезапно материализовывались, а наши питчеры бросали ровно столько страйков, сколько нужно было, чтобы сохранять лидерство в счете. Казалось, что все мы разом избавились от оков наших 11-летних тел: мы парили над полем в благоговейном трепете, пока эти дети, подозрительно походившие на нас, необъяснимым образом превращались в великолепную команду.
Сезон мы завершили с результатом в 12 побед и 0 поражений.
Анализируя этот славный опыт много лет спустя, я осознал, что он навсегда изменил мои представления и ожидания. «Бомберс» дали мне возможность прочувствовать, каково это – играть в составе блестящей команды, – и этот факт перепрошил мой мозг, уверив его, что переживать то же ощущение снова и снова много раз подряд – его священное право, дарованное Господом. Однако с течением лет все яснее и мучительнее становилась мысль, что это не так. «Бомберс» образца 1981 года так и остались единственной чемпионской командой, за которую мне довелось сыграть.