Павел Андреевич приходился маме Стасика дядей, поэтому Стасик мог смело называть его дедом. В свои неполные пять лет Станислав повидал достаточно родни и со стороны отца, и со стороны матери, но с дедом Пашей и его семьёй должен был увидеться впервые. Тот давно звал их погостить на недельку, но выбраться в Иркутск им удалось лишь с оказией – проездом с Дальнего Востока, где они жили втроём довольно продолжительное время.
На вокзале Павел Андреевич встречал их на своём стареньком "Москвиче" небесно-голубой расцветки. Радостно улыбнувшись, разглядев их среди вокзальной толпы, он шагнул к ним с распростёртыми объятьями. Дед оказался сухим и моложавым, и почти совсем седым. На нём был тёмно-синий костюм, очки с толстыми линзами и широкополая шляпа в стиле сороковых. Добродушная улыбка, вся сплошь из железных зубов, сверкающих серебром в лучах июльского солнца, пьянящий аромат самосада, ну и, конечно же, потрясающий, великолепно пахнущий бензином "Москвич" расположили Стасика к деду с первой же минуты.
После приветственных слов и продолжительно-сочных родственных поцелуев обычно пугливый и недоверчивый к новым людям, он уселся к деду на колени и попросил "хотя бы разок нажать на бибикалку". Дед опрометчиво разрешил. В ответ на нажатие детской ручонки на антрацитовую выпуклость рулевого колеса "Москвич" отозвался пронзительно-радостным гудком.
– Прямо как слоник!, – восторженно воскликнул Стасик.
По дороге к дому, где их ждали жена деда Паши, его дочь, а также безвременно погибший, но весьма аппетитно запечённый к праздничному столу поросёнок Тарзанчик, Стасик нажимал "бибикалку" при каждом удобном случае, благо, что таких случаев растроганный дед представил ему немало. Родители Стасика, сидевшие на заднем сиденье, беспокойно пытались уговорами и окриками пресечь это акустическое безобразие, но, взятый в плен очарованием детской непосредственности дед Паша с упоением давно не нянчившего мальцов пенсионера, никак не мог отказать юному Стасику в таком пустяке.
Увы, когда через час после встречи они въезжали во двор громадного дедпашиного дома, клаксон пожилого авто уже не гудел как слоник, а лишь натужно хрипел.
Стасик понял, что доигрался.
Совесть начала мучить его ещё до обеда, когда мама с папой растравили и без того терзаемую душу разговорами о том, что вместо того, чтобы завтра поехать к деду на дачу, придётся сидеть дома, ввиду капитального ремонта "бибикалки". Проникшись трагической мыслью, что из-за собственной прихоти, он лишил деда заслуженного выходного, а остальных взрослых чудесного дня на природе с банькой и гармошкой (на которой, приняв вместе со всеми взрослыми некоторое количество водки "за встречу" из запотевшей бутыли, им уже наигрывал дед Паша) Стасик впал в горькое и щемящее уныние. То самое детское уныние, знаете ли, которое почти никакому взрослому никогда почему-то не вспоминается. А посему оно остаётся недосягаемым для подросшего восприятия – словно река за рассветным туманом. Впрочем, как и для ребёнка – грань между шуткой, сказанной всерьёз и упрёками, высказанными в виде шутки.