По лонгвею лап еловых —
танец сумерек лиловых
и бензиновых зверей.
Снег, к земле клонивший ветки,
перебил ответ разметки
на вопросы фонарей.
Время снов тесносплетённых,
рифм, повторами рифлёных,
дум, задрипанных с лица.
Может, за чертой порога
ничего – одна дорога
без известного конца?
Отчего, скажи, «здесь» превращается в «там»?
Пусть ты вдруг очутился в краю незнакомом,
ты в раздумьях бредёшь по родимым местам
и свой временный дом называешь не домом —
строчкой адреса в атласе жёлтых страниц,
общежитием, кухней, вообще как угодно.
Ты чужой в череде непрочитанных лиц,
и душа в новом «здесь» уж не дышит свободно.
В новом «здесь» говорят на другом языке,
без запинки на нём отвечаешь ты тоже —
он лежит, как перо в нерабочей руке,
и отныне на мысли слова не похожи.
Да и ты не похож на себя самого —
вертолётик кленовый в порывистом ветре,
ты кружишься сквозь время и ждёшь одного—
приземлиться вновь на нулевом километре
странных странствий твоих. И вобрать в себя весь
серый воздух морской в низком небе знакомом.
Отчего, скажи, «здесь» сохранилось как «здесь»
и натянута нить между сердцем и домом?
Брошен в оба глаза серо-красный —
не песок, столбов взлёт врассыпную,
только стрелка часовая властным
жестом стыкам рельсов отходную
петь ко сну сквозь тряску приказала.
Запестрел перрон спиной змеиной,
смазан за окном фасад вокзала,
голова оглушена периной.
Тополя шептались у дороги.
Как бы знать, о чём они шептались?